Русская военно-промышленная политика. 1914-1917. Государственные задачи и частные интересы - Владимир Поликарпов

Опасность для дальнейшей судьбы заводской программы, да и для всего режима надвигалась с другой стороны, и ее ясно видел Маниковский, сознававший себя одним из немногих, кто готов этой угрозе деятельно противостоять. Похваляясь, что еще в 1905 г. приобрел опыт подавления беспорядков, он заявлял, что и теперь не остановится перед «палкой» и «висельницей» для либералов, что он противник «гуманничания», «мирволенья и пасования» перед забастовщиками, всегда готов дать им урок. Приведенный в ярость попустительством, проявленным, как он считал, со стороны военного министра А.А. Поливанова (стачка Путиловского завода), Маниковский, опередив доклад, направленный самодержцу председателем Совета министров Б.В. Штюрмером по тому же вопросу, сам примчался в Ставку. Согласно записи М.К. Лемке, 14 марта начальник ГАУ, «сидя утром за кофе в собрании», «довольно громко говорил с артиллеристами о рабочих казенных артиллерийских заводов и высказывал, что с ними нужна твердая власть», хотя при этом и «вникание в их материальные условия. Такой политики он и держится». Приподнятое состояние духа объяснялось тем, что Маниковский получил аудиенцию у царя и имел возможность доложить ему «о своих деловых», но «принципиальных расхождениях с Поливановым, особенно в области рабочего вопроса. Уехав отсюда, он стал еще тверже на своем посту», а Поливанов в этот же день получил оскорбительную отставку.[180] Преимуществом казенных заводов перед частными Маниковский считал их недоступность для революционной заразы.

Накануне революции в письмах Барсукову в Ставку он постоянно возмущался и скорбел по поводу бездействия высшей власти перед лицом назреваюшего военного бунта. Он яростно клеймил окружение Николая II за то, что министры не принимают мер и никто даже не решается открыть Верховному главнокомандующему глаза. Он попытался сделать это сам, пробившись 4 ноября 1916 г. на аудиенцию к царю, был обласкан и тут же произведен в генералы от артиллерии. Бдительный генерал и от других не скрывал своей тревоги: в армии подготовляются «адовы планы». Мог ли он предположить, что век спустя именно из-за этого получит обвинение в национальном предательстве. Ныне Маниковский разоблачен как соучастник «целенаправленной подрывной акции с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц», включавшей военное руководство заводов, в интересах американских банкиров и при содействии «немецких диверсантов».[181]

Улики отыскались в произведении С.П. Мельгунова (1931) о либералах-заговорщиках.

При определении его жанра автор и сам колебался: роман? история? «Думаю, что последнее». Своей задачей в этом сочинении он считал заставить оказавшихся в эмиграции участников событий поделиться сведениями или «хотя бы в полемической форме высказать свои предположения» о заговорах перед Февралем. И соответственно, сам не скупился на провоцирующие «предположения и догадки».

«По словам Хатисова, — писал Мельгунов, — Львов говорил, что у него есть заявление со стороны ген. Маниковского, что армия поддержит переворот». В этом вторичном (через Г.Е. Львова и А.И. Хатисова) пересказе «заявления» Маниковского еще можно прочитать все то же отчаяние перед грозной перспективой, но Мельгунов своим истолкованием придал ему смысл чуть ли не клятвенного обязательства перед заговорщиками.

Однако это, в истолковании Мельгунова экстраординарное и поразительное, заявление Маниковского историк взял даже не из третьих рук. Источником ему послужила статья С.А. Смирнова в «Последних новостях» 1928 г. При этом вовсе не случайно Мельгунов, ссылаясь на нее, не воспроизвел текст дословно. Там было сказано более интригующе — не только то, что, по мнению генерала, «армия поддержит переворот», но что и сам он не останется в стороне: Маниковский «может быть рассматриваем, по полученным им [А.И. Хатисовым] в Москве сведениям, как сочувствующий проекту дворцового переворота и могущий оказать в этом деле свою поддержку», — так (по сведениям Смирнова, полученным «из первоисточника»), передал позицию Маниковского Хатисов великому князю Николаю Николаевичу, беседуя с ним 1 января 1917 г. В это не поверил и сам Мельгунов и, понимая, что как раз имеет дело с «предположением и догадкой», версию Смирнова «успокоил», ослабив своим все-таки хоть сколько-то более правдоподобным пересказом.

Причину подобной его сдержанности можно понять. Узнав из статьи Смирнова о заговорщической деятельности Хатисова, Мельгунов попытался проверить сенсационные сообщения у самого этого заговорщика, а также путем переписки с другими затронутыми лицами, но вынужден был признать, что в ответных письмах «многие из причастных к этому делу лиц решительно отвергают свое участие и заявляют о фантастичности сообщенных сведений».[182] Сам Смирнов отношения к переговорам о перевороте вообще не имел и что за «первоисточник» он упомянул — не раскрыл, а Мельгунова запутал. В его изложении получилось так, что, с одной стороны, «…писал Смирнов, передавая в сущности рассказ А.И. Хатисова». Однако, с другой стороны, осведомившись непосредственно у Хатисова, Мельгунов прояснил ссылку на какой-то неведомый «первоисточник» и добавил прямое указание на Г.Е. Львова, хотя Смирнов его не называл.

Пока Мельгунов вел переписку и готовил книгу к изданию, выступил со свидетельством и сам Хатисов. Оно как будто подтверждало, что Львов в своем выступлении 1916 г. использовал данную Маниковским оценку политического состояния армии. Но в то же время как раз свидетельство Хатисова исправляло смысл «заявления Маниковского»: в памяти Хатисова оно выглядело не так, как у Смирнова, ссылавшегося на Хатисова. «За нами будет армия, — по словам Хатисова, сообщил Львов в речи, произнесенной в узком кругу единомышленников 9 декабря 1916 г. — Я позволяю себе назвать генерала Маниковского, хорошо знающего настроение армии и свидетельствующего, что и она крайне недовольна. Мы можем ее считать согласной с нами». Это уже больше похоже на документированные высказывания Маниковского и лишает роль генерала той «двусмысленности», которая озадачила Мельгунова (заговорщик, а одновременно лично сигнализирует царю о ненадежности полиции «и т. д.»).