Вишневые воры - Сарей Уокер

Флоренс Хелланд и двум сестрам Кэтлин и Патрисии, чьей фамилии я уже не помню, – было удобно. Когда мы раскладывали пледы, я заметила, что на нас поглядывают прохожие, но предпочла игнорировать их взгляды.

Миссис О’Коннор приготовила для нас корзинку: термосы, полные лимонада, тарелка бутербродов, целая миска клубники и сладости. Какое-то время я сидела на пледе и даже чувствовала некое подобие счастья – солнце ласкало мое лицо, а через дорогу, у церкви, стояла моя машина, которая однажды увезет меня отсюда. В отрыве от настоящего момента я всегда чувствовала себя счастливее.

Перемена произошла после того, как я предложила всем клубнику и печенье – звездочки с корицей, которые так любила делать миссис О’Коннор. Все девочки взяли угощение, кроме Флоренс, которая сняла свои тонкие белые перчатки, и на ее левой руке блеснуло огромное обручальное кольцо с бриллиантом и сапфиром. При виде кольца девочки радостно завизжали и бросились к Флоренс, а та по-королевски вытянула вперед руку, словно ожидала реверансов.

Среди подруг Зили Флоренс была первой обручившейся – она приняла предложение сразу после выпуска, едва на ее свидетельстве об образовании высохли чернила. Я помню, что после школы мои одноклассницы так же стремительно повыходили замуж – сверкание бриллиантов пронеслось по их пальцам, как лесной пожар, охвативший выпуск 1955 года. Теперь то же самое происходило с выпуском 1957-го.

Разговор быстро переключился на свадебные платья, медовый месяц, предстоящий переезд Флоренс в Нью-Йорк, где жила семья жениха, белье и посуду, которые Флоренс начнет присматривать для своей квартиры на Пятой авеню, подаренной родителями жениха им на свадьбу. Я перестала слушать где-то в тот момент, когда они начали говорить о будущем ребенке и его обучении, о том, что однажды этот ребенок точно так же окончит школу, а потом у него или нее будет свадьба, родятся дети, и он или она доживет до пожилого возраста, и случится это уже в двадцать первом веке – в непостижимо далеком будущем.

Вместо того чтобы слушать, я наблюдала за Зили. Она смотрела на кольцо Флоренс, пока та пила свой лимонад, тянулась за печеньем, брала клубнику, половину которой откусила, оставив на кончиках пальцев следы своей розовой помады. Сперва сапфир казался совсем маленьким – синей каплей Карибского моря, приобретенной женихом Флоренс у Тиффани. Но пока Флоренс водила рукой, пока она поправляла свои светлые волосы или тянулась за следующей клубникой, сверкавший на солнце сапфир становился все больше и больше, и через какое-то время маленькая синяя капля превратилась в океан.

Зили тонула в нем. Разговоры о свадьбах и детях, будто крошечные иголочки, вонзались в ее сердце. Ее подруги могли бы проявить деликатность, но они были беспечны и думали только о себе, к тому же Зили выглядела счастливой – она сидела на пледе, поджав ноги, и ее губы расплывались в улыбке, а щеки по форме и цвету становились похожи на маленькие румяные сливы. Они не замечали, что в это время в правой руке она сжала надкушенную клубнику, и ее сок стекал сквозь пальцы прямо на кремовое платье Зили и расцветал красным пламенем у нее на бедре, словно туда только что попала пуля или стрела.

Мы с Зили получили бы приглашение на свадьбу, но никуда бы не пошли – мы обе избегали подобных мероприятий. Но я представила, как мы с ней вдвоем едем в Нью-Йорк, покупаем в Блумингдейле подарок для Флоренс, а потом, прежде чем вернуться домой с купленными каминными часами или серебряным блюдом, заходим поесть в какую-нибудь прокуренную закусочную у Центрального вокзала.

Я смотрела на лицо Зили, пока она смотрела на Флоренс, и во мне разгоралась злость, которая в какой-то момент достигла своего пика. Я встала и объявила, что пикник окончен.

– Пора закругляться, – сказала я, отряхивая крошки печенья с платья. Девочки озадаченно посмотрели на меня снизу вверх, но Зили, казалось, была мне благодарна. Я потянула за кончик пледа, на котором сидела Флоренс, и она переползла на траву, запачкав платье. Раздраженная перспективой предстоящей поездки в Блумингдейл, я подумала, что она это заслужила.

Я отряхнула остальные пледы и засунула их в корзину вместе с пустыми стаканами, тарелками и термосами. Моя злость продолжала копиться внутри, но я старалась этого не показывать. Зили стояла, окруженная подружками, и красное пятно на ее платье теперь было видно всем; я взяла у нее клубнику и выкинула ее в траву.

– Ох, мне очень жаль, – сказала Флоренс, посмотрев на пятно, на удрученное лицо Зили и поняв наконец неуместность недавних разговоров. Флоренс прикрыла свой сапфир рукой, словно Ева, прикрывавшая наготу. – Я не хотела… я не подумала, что…

– Ты не виновата, – сказала я, чтобы избавить Флоренс от ее испуганных извинений.

Мы разошлись: девочки с облегчением с нами попрощались. Я дотащила корзинку до машины; Зили плелась сзади. Поднимая корзинку на заднее сиденье, я поняла, что мы никогда не сможем по-настоящему вырваться из всего этого. И даже если мы с ней отправимся на другой конец земли, есть вещи, от которых нам никогда не убежать.

С того кошмарного пикника прошла почти неделя, а Зили все равно выглядела так, будто из нее выкачали весь воздух. Тень сапфира все еще висела над ней.

– Хочешь, поедем в июле в Бостон, вдвоем, – сказала я. – Прогулочные лодки-лебеди, стеклянные цветы… Тебе понравится. – Я старалась приободрить ее, но она лишь кивнула. Я знаю, о чем она думала: «Да, в Бостоне мы неплохо проведем время. Но что потом?»

Вычурный дорожный знак известил нас, что мы приехали в санаторий Святого Обера, но от поворота до места назначения еще нужно было проехать больше трех километров по петляющей дороге. Когда-то это был особняк богатой семьи «позолоченного века», впоследствии преобразованный в санаторий для богатых женщин Новой Англии – безумных или просто несчастных. После одного из поворотов внезапно открывался вид на главный дом, построенный на эффектном утесе над Атлантическим океаном; под полуденным солнцем его башенки и шпили придавали ему сходство со старинным замком.

Приближаясь к кругу подъездной аллеи, я внутренне напряглась, не зная, какое воплощение Белинды предстанет перед нами сегодня. Я надеялась на лучшее – на встречу с Белиндой, беседующей о цветах и садоводстве, словно мы сидим в гостиной у нас дома, и боялась Белинды, одержимой духами, живущей в воспоминаниях, потерянной в давно минувшем. Но еще больше я страшилась печальной Белинды – той, которая в прошлый раз перед нашим отъездом взмолилась: «Заберите меня с собой, лепесточки!» В тот день я возвращалась к машине вся в слезах.

Но сегодня Белинда не была ни одной, ни другой, ни третьей. Она витала в облаке лекарств, веки ее медленно поднимались и опускались.

– Здравствуй, мама, – сказала я. Зили промолчала.

Она сидела за столиком на веранде, как и всегда в день посещений, если погода стояла хорошая. Здесь были круглые столы со стеклянным верхом и плетеные стулья, и могло показаться, что мы находимся в какой-нибудь шикарной гостинице, заполненной туристами и отдыхающими, если бы вокруг не было столько «женщин не в себе» – женщин, изолированных от общества и оставленных здесь, вырванных из жизни, словно непокорные седые волосы, которые своим видом портят безупречную каштановую гриву.

Пациенты, которым разрешалось сидеть на веранде, зарекомендовали себя хорошим поведением; более буйные женщины были заперты наверху, лишенные свежего воздуха и доступа к опасным предметам – им не приносили столовые приборы и горячий чай. Если на веранде иногда и раздавались крики или даже вспышки эмоций, их причиной в основном была печаль этих женщин, а не сумасшествие. Печаль поддается контролю.

Белинда не встала, чтобы поприветствовать нас. Ее веки были опущены, подбородок покоился на груди. Мы сели рядом, не трогая ее. Наш столик на троих стоял в дальнем конце веранды, в углу, вдали от посторонних глаз.

Одна из медсестер поставила в центр стола стеклянную вазу, наполовину заполненную водой, – я всегда приносила маме цветы. Развернув бумагу, я достала букет из лаванды и ромашек и поставила его в вазу, вот только моим попыткам сделать красивую композицию цветы активно сопротивлялись.

– Тяжелая выдалась ночь, мама? – спросила я, когда возиться с цветами дольше уже стало невозможно. – Тебе снились плохие