Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

— Оп-па! — Павел аж подскочил на месте и тоже взвился уже, и не на шутку. Видно было, что мир и покой, предшествовавшие нашей встрече, зиждились для обоих лишь на безысходности взаимного положения, в которое занесло однокровников по явному недоразумению судьбы. Теперь они стояли один против другого, высвечивая себя лицевой подсветкой, каждый своей, запущенной на полную силу, отчего лица их в этой пустынной полутьме приобрели особо зловещие выражения. И куда делась вся их изначальная благостность и расположенность ко мне и меж собой. Также было ясно, что сумятицу и раскол в братское единение внёс именно я, очутившись в ненужное время в ненужном месте. Моя новоприбывшая персона, как я успел понять, сыграла роль катализатора, поддавшего вредного пару в братское противостояние, о котором я до поры до времени не догадывался. — А ты чего, хочешь сказать, что имеешь больше прав, что ли? — угрожающим голосом произнёс Павел и медленно двинулся на близнеца. — Ты чего, решил, что ухватил Высшего за яйца, что ли? Смотри, мы это быстро поправим, если что, тут такое не проканает, братушка, не то место — понял или как?

— Да ты сам… — в ответ на этот неприятный заход начал было Петро, но в этот момент я решил вмешаться и влез с мирной инициативой.

— Стоп! — крикнул я и встал между ними, разведя руки в стороны. — Стоп, стоп, стоп!!! — Братья тормознули и уставились на меня, часто моргая веками. В этот момент я буквально мог наблюдать за тем, как медленно возвращаются в оболочку своих голов каждый из малоотличимых братских разумов. Наконец процесс завершился. Это я понял по тому, как оба они синхронно перестали моргать и приняли прежний вполне миролюбивый вид.

— Извини, Герыч, — первым произнёс брат Павел и понуро опустил виноватый головной шар, — это всё от усталости, от того, что сидим и ждём себе у моря погоды, а она никак не начнётся.

— И моря этого нет обещанного, вообще никакого ни хера, одни только сказки рассказывают, а помочиться, так на-ка, выкуси, — добавил Петя и опустился на пыльный наст. — А по небу, если уж на то пошло, скучаем, сил просто нет никаких, и чтоб цвета оно было нормального, а не как вся эта непроглядность — чтоб как трусы нашего детства, из синего сатина, какие на верёвке у барака сушились в Перхушкове.

— Искупаться, он хотел сказать, — извинился за брата Паша, — помочиться по-любому не получится, даже не мечтай: и нечем, и не заведено тут, в принципе. Нет самой переработки потребления и обратной отдачи, сам же видишь. А ты, Гер, интересуешься, есть тут масло сливочное или нету, — он вздохнул пустым и таким же пустым выдохнул обратно, — какое тут на хер масло, всё масло ихнее, наверно, за Входом заскладировано, а поди ещё линию эту пересеки, понимаешь, замучаешься оборачиваться с первого по пятый, братан, такие дела. А про небо вообще молчу.

В этот раз, надо сказать, разговоры братьев уже не несли в себе прежнего оптимизма. Причина, как мне показалось, состояла в том, что они уже окончательно ко мне привыкли и перестали выдавать в мой ученический адрес действительное за желаемое. Всё как-то неожиданно резко поменялось, буквально в один разительный миг, но такой расклад всё же подходил мне больше, чем та невнятица, какой они кормили меня сразу по прибытии. Думаю, мне просто повезло, что так сложились обстоятельства, приведшие когда-то в «Шиншиллу» этих странных пацанов, которым по необъяснимым причинам довелось познакомиться с Ленуськой. Уж не знаю, чего их там соединило, но только этот отработанный факт сейчас явно играл мне на руку.

— А чего вы не поделите, ребятки? — спросил я, обращаясь к обоим и желая как-то укрепить примирение. — Вы же одна плоть и кровь были всегда, да и тут только разве что оболочки разные. Но это ведь, если не ошибаюсь, чистая формальность, верно?

— Так-то оно так, — согласился Петро, — но только понимаешь, Гер, там, до надземки, мы были сильно разные, хоть и одинаковые, сечёшь? — Он вопросительно уставился на меня.

— Допустим, секу, — я неопределённо пожал плечами под хламидой, — и чего?

— А того, — влез Павло, — тут, как прибыли, взяли и усреднились, сделались такими, как изначально быть должно, когда с одного и того же яйца образуешься. Всё пополам, и мы — тоже, типа если тому столько, то и этому так же, одному дадено раз, то другому надо столько же додать. А у нас сбой имелся, с первых лет как пошло, так и поехало.

— Но мы привыкли и нормально въехали в это дело. И даже оценили, — перебил брата Пётр, — и каждый в чужой монастырь не думал даже лазить. К примеру, если он разговаривает, то я сразу — в торец, без никаких. А если, допустим, я — в торец, то он даже базар не начнёт, потому как это уже будет неосмысленно. Так и жили, и всех всё устраивало.

— А тут приходится всё по новой переигрывать. Несмотря на то что местный уклад и так над тобой висит как включённый счётчик, так ещё и свои проблемы разбирать приходится, кто кому кого главней и хули раньше молчал, — поддал со своей стороны огня Павел.

— Это называется фрейдистская компенсаторика, вещь вполне понятная, так что не огорчайтесь, пацаны, — вмешался я в прения сторон, — это, поверьте, не самое страшное по сравнению с тем, что мы с вами ещё не до конца понимаем, куда нас занесло. Тут никакой Зигмунд не справится, тут, боюсь, история поглавней.

— Это какой Зигмунд? — подозрительно справился Петя. — Мы, когда в самый первый раз, помню, Овал с Пашкой посещали, то, кажись, суетился там один. Маленький такой, сухонький, старичок совсем. Хвост от очереди спрашивал, только мы не поняли сначала — он с бокового отростка вклинивался, а мы его для порядка взад попросили, как все. Он ручку протянул свою благодарно, узенькую такую, почти сушёную, и говорит: «Зигмунд», и, кажется, слово второе добавил, твоё, то самое.

— Фрейд?

— Во-во! — ухмыльнулся Паша, — он самый, Фройд! Мы ему: тебе, мол, кого, дядя? А он лопочет типа «зи мир эрлабен звишхен ихнен стехен?»[15], или как-то похоже на это. Я запомнил более-менее, у меня просто опыт есть, с латынью, а она ко всему близко стоит.

— Фантастика… — пробормотал я, — неужели и он здесь?

— Ды ты чего, братан, все они тут, кто мало-мальски живучий, все как один! — воскликнули оба, произнеся это одновременно и почти слово в слово.

— Но он ведь умер в 1939-м, чего же он тогда не в верхних ходит и не с той стороны от Входа сидит, а у Овала хороводит? — не понял я. — Он-то как никто заслужил, я по нему спецальный курс брал в университете, ещё когда в Торонто жил, в «Ryerson University». Он, между прочим, важнейшую вещь для всех нас сформулировал. Сказать какую?

— Давай, — согласились оба, — другой раз хотя бы в курсе будешь, кому очередь занимать.

— Так вот, он сказал: «Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что это предполагает ответственность, а она большинство людей страшит». Точка. — Я последовательно посмотрел на обоих. — И как вам?

— Нормально, — чуть подумав, выдал Павел, — сказано как высечено.