Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

Тем контрастнее и смелее выглядит при общем поклонении поведение Гурина. За доказательствами обратимся к тексту романа: «В палатке Будда тяжело уселся на стул и, невозмутимый, смотрел на стол. Гурин при виде вошедших встал, коротко кивнул и снова улёгся с излюбленным французским романом (на обложке матадор и девица). Жора за ствол подал майору наган с позеленевшими патронами в барабане и завёрнутую в полотенце полевую сумку, вернее, её остатки. Но майор всё косился на Гурина. На задней обложке девица была вовсе без ничего, и блеск её ягодиц на глянцевой обложке кощунственно освещал палатку. И сам Гурин в свежем тренировочном костюме, в каких-то кедах с белой непачкающейся подошвой выглядел кощунственно. Не палатка геологов, а приют иностранных туристов. – С какой целью вы ведёте канавные работы, Апрятин? – тихо спросил Чинков. – При заброске партии с самолёта были замечены развалы кварца. Решили проверить канавами. – И что показал ваш кварц? – Жилы пустые, – сказал Жора. – Низкотемпературный молочный кварц и… более ничего. Майор всё косился на Гурина, закрывшегося обложкой, как будто происходящее его не касалось. – Кто это у вас валяется на койке, Апрятин? – скрипуче спросил Будда. – Андрей! – окликнул Жора. Гурин сел. – Как ваша фамилия? – А ваша? – Я Чинков. Главный инженер управления, где вы работаете, – монотонно сказал Будда. – Андрей Игнатьевич Гурин. Инженер-геолог. – Если вы действительно инженер-геолог, будьте добры к столу. – Чинков отвернулся от Гурина».

Из Гурина, вероятно, вполне мог бы получиться очередной Будда, единолично правящий на какой-нибудь другой Территории. Но для Гурина власть над людьми – пройденный этап существования, поскольку, по его же словам, он «отмаялся величием в юности».

Даже если принять на веру это гуринское признание, ставить знак равенства между Гуриным и Чинковым или считать Чинкова устаревшей версией Гурина нельзя. Ум, сила, энергетический магнетизм, умение заставить других слушаться себя – свойства, встречающиеся как по отдельности, так и вместе. И всё же, судя по всему, Гурин лишён главной специфической особенности Чинкова – пробуждать у подчинённых ему людей чувство сопричастности великому делу, дарить им ощущение осмысленности бытия. Впрочем, для того чтобы подобная реакция появилась, необязательно работать с Чинковым в одной упряжке. Достаточно порой просто столкнуться с ним, как это происходит в эпизоде, когда Чинков, напоминающий Гурину мыслящую статую Командора, занимается тем, чем любил себя развлекать другой памятник – Бронзовый Король из книги Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». Развлечение это, пусть и нерегулярное, заключалось в сошествии с трона-пьедестала и ночным прогулкам по принадлежащей ему Территории. Одна из таких прогулок завершилась столкновением с местным поселковым Нильсом, который, правда, в отличие от своего шведского собрата, оказался чрезвычайно вежливым и почтительным. Вот что мы читаем об этом: «Чинкова видели ночью, когда он ходил по заснеженному берегу моря. Вода была тяжёлой, как загустевшая нефть. Вдоль медлительных вод медленно прогуливался Чинков в тёмном пальто с каракулевым воротником, в каракулевой полковничьей папахе. Дорожка, по которой ходил Чинков, называлась „тропа бичей“, и здесь пролегала именно ночная тропа, на которой безмолвно выясняли отношения, мелькали туда-сюда быстрые ночные фигуры. Но так как истинный ночной человек издали чувствует величие, то Чинкову здесь никто не мешал. Лишь однажды в освещённом портовыми прожекторами пространстве на него набежал безвестный малый в телогрейке и кепке, натянутой на уши. Малый глянул на массивную фигуру Будды, зачем-то обежал кругом. – Вот ведь человек! Встретишь такого и жить хочется, – сказал он из-за спины. Чинков медленно развернулся, в упор посмотрел на малого и улыбнулся. Но тот, отмахнувшись с комическим ужасом, уже убегал на лёгких ногах неимущего человека».

Итак, настало время окончательно разобраться, что же именно обеспечивает Чинкову не только власть над людьми, но и способность даровать им желание жить, которое, безусловно, дорогого стоит. Вернёмся к «воле к власти» – категории, чьё содержательное наполнение мы уже частично обозначили ранее.

Стоит повторить, что воля к власти, которой наделён Чинков, отнюдь не равна стремлению начальницы отдела кадров или работницы ЖЭКа всласть поиздеваться над просителем. Не следует её трактовать и как наполеоновские амбиции пышноусого сверхчеловека – именно так в массовом сознании воспринимается понятие воли к власти в философии Фридриха Ницше.

Современный французский философ Люк Ферри дал интересную интерпретацию ницшевской «воли к власти», важную, на наш взгляд, для правильного истолкования личности Чинкова. «Воля к власти, – пишет Ферри, – не имеет ничего общего со вкусом к власти, с желанием занять какой-либо „важный“ пост. Речь идёт совсем о другом. Воля к власти – это воля к интенсивности, стремящаяся во что бы то ни стало избежать внутренних терзаний… которые по определению ослабляют нас, поскольку силы до такой степени нейтрализуют друг друга, что жизнь в нас чахнет и слабеет. А значит, речь идёт не о воле к завоеванию, к деньгам или к политической власти, а о глубоко внутреннем желании максимальной интенсивности жизни, которая не обеднялась и не ослаблялась бы этими терзаниями, а наоборот, была бы как можно более живой и энергичной. Воля к власти – это не воля к обладанию властью, а, как утверждает сам Ницше, „воля к воле“, воля, которая желает саму себя, жаждет своей собственной силы и не хочет, чтобы её ослабляли внутренние страдания, чувство вины, неразрешённые конфликты. Поэтому она реализуется только средствами „величественного стиля“, в таких жизненных моделях, которые позволяют наконец покончить со страхами, сожалениями и угрызениями совести…»

Но, это необходимо подчеркнуть особо, «величественный стиль» Чинкова, навязываемая им – и себе, и другим, – максимальная интенсивность жизни не являются выражением его индивидуального состояния, замкнутого и самодовлеющего. Если бы Чинков лишь упивался собственным величием, позволяя избранным греться в его лучах, он не стал бы Буддой, дарующим даже поселковым бичам уникальное чувство не напрасно проживаемой жизни. По большому счёту, Чинков – это мощный ретранслятор некой иной силы высшего порядка, вносящей осмысленность в повседневное человеческое существование. Хотя в «Территории» конкретные исторические эпохи накладываются друг на друга (позднесталинское время мирно соседствует с оттепельными шестидесятыми), правильно понять личность Чинкова и разгадать секрет его магического влияния на окружающих можно только вооружившись имперской «оптикой» послевоенного десятилетия. Обращение к ней вполне оправданно, поскольку оторвать Чинкова от той системы ценностей, которую с некоторой долей условности можно назвать «сталинистской», практически невозможно. Когда Куваев именовал главного прототипа Чинкова – Николая Ильича Чемоданова – «бериевцем по закалке», он отнюдь не стремился к эффектным фигурам речи, а пытался дать максимально точную характеристику этому незаурядному человеку. Не желая углубляться в социопсихологический этюд о сталинско-бериевской модели поведения, считаем верным привлечь к раскрытию специфики образа Чинкова роман Александра Терехова «Каменный мост», опубликованный в 2009 году, но посвящённый «величественному стилю» сталинской эпохи. Размышляя о мотивах, которые двигали её героями, безымянными или всенародно известными, Терехов приходит к выводу, что главным для них было «сохранить свою причастность к Абсолютной Силе, дававшую им сильнейшее ощущение… бессмертия». По мнению Терехова, «только по недомыслию можно сказать, что прожили они в оковах». «Они прожили со смыслом. Определённым им смыслом. И выпадение из него было большим, чем смерть, – космической пылью, Абсолютным Небытием, а про Абсолютное империя дала им чёткое представление. Сверхпроводимость – вот что они должны были исполнять и исполняли. Гони по цепи имперскую волю, не становись для неё преградой, а напротив, разгоняй и усиливай своим существом – это едино понимали и наркомы, и пехотинцы».