Земляничный вор - Джоанн Харрис

Отец немного помолчал и сказал с улыбкой:

– До этого я и представить себе не мог, до какой степени один человек может изменить жизнь другого. Однако Наоми это удалось. Не знаю уж как, но удалось. Наоми меня понимала. Она меня слышала, даже когда я молчал. Она появилась в наших краях как раз перед войной вместе с другими польскими беженцами. Ей было девятнадцать. Мне двадцать пять. Ее приютила одна еврейская семья, что жила на дальнем конце бульвара Маро. К нам на ферму она приходила в летние месяцы – собирать урожай овощей и фруктов, жать хлеб. В те времена работа на ферме была нелегкой. У нас было несколько полей кукурузы и пшеницы, три фруктовых сада, виноградник, земляничная плантация, а еще большой огород, где росли картошка, лук, капуста, пастернак, фасоль, иерусалимские артишоки и тому подобное. Рабочие руки были нам очень нужны, и мы нанимали беженцев, в том числе и Наоми. Мы с ней вскоре подружились. Она была смешная и добрая. И однажды я попросил ее стать моей женой.

Отец в несколько глотков прикончил бутылку сидра, и мне стало ясно, что мыслями он сейчас очень далеко от этого подвала, от этой колоды для рубки мяса и от того, что спрятано под брезентом. При воспоминаниях о прошлом лицо его оживилось, глаза засияли.

– Конечно, тетушка Анна сразу же воспротивилась нашему браку. Еще бы! Еврейка! Иностранка! «Ты что, спятил?» – твердила она. Но я, должно быть, и впрямь спятил, ибо в кои-то веки своего решения не изменил и вопреки желанию тетушки потихоньку женился на Наоми в синагоге Ажена. Она стала жить вместе с нами на ферме, и, разумеется, тетушка Анна ее прямо-таки возненавидела. Однако я на ферме был по-прежнему необходим, и потом, теперь на моей стороне всегда была Наоми. Я знаю, ты плохо ее помнишь, Нарсис, но твоя мать была очень сильная. Душой. Сильнее всех, кого я знал. Сильная и сладкая, как крепкий персиковый ликер.

Я тщетно пытался вспомнить, какой же была моя мать. Знаете, Рейно, в разных книжных историях дети часто вспоминают мать по знакомым звукам колыбельной, или по какому-то особому словечку, или по запаху, который помнят с рождения. Но вспомнить я сумел только фотографию, висевшую над кроватью отца; это была их единственная, свадебная фотография, сделанная кем-то в Ажене за восемнадцать месяцев до моего рождения. Отец выглядел весьма неуклюжим в выходном костюме, но улыбка у него была шириной с решетку на передке трактора; а мать была маленькая, темноволосая и довольно невзрачная; на голове у нее красовалась какая-то светлая шляпа. По-моему, Мими своими мелкими чертами была немного на нее похожа. Я даже загрустил, потому что так ничего толком и не смог вспомнить о матери, и просто сказал отцу: «Да, я знаю», – надеясь, что подобный ответ его удовлетворит.

А он еще некоторое время посидел молча возле тела Мими. Он больше уже не улыбался, и я понял: он вернулся из прошлого в настоящее.

– А знаешь, когда Мими родилась, тетушка Анна сама роды принимала, – сказал отец, ставя на пол пустую бутылку из-под сидра. – Ты-то в больнице на свет появился – тебя акушерка принимала, – а когда родилась Мими, Ажен давно стал оккупированной территорией, и даже в деревнях было опасно, так что мы решили рожать дома, чтобы не рисковать и не привлекать к себе внимания. Тетушка Анна сама приняла ребеночка… а потом твоя мать истекла кровью, и спасти ее мы не сумели.

– Я не знал, – сказал я.

Он пожал плечами.

– Ты был слишком мал, чтобы понимать такие вещи.

А теперь я убийца, думал я. Какой же путь я проделал от выросшего без матери ребенка-сироты до преступника! Какой долгий путь! Впрочем, вы, Рейно, должны меня понимать. Вам ведь тоже такой путь довелось проделать.

Вот оно. Начинается! Я же знал, что так и будет, как только эта история начнет подходить к концу. Рука моя задрожала. А голова была как граната с выдернутой чекой. Именно этого я и ждал – нескольких строк с обвинением, прокладывающим границу между раем и адом. Мне хотелось поскорее прочесть эти строки, однако разум мой сопротивлялся, словно ему было не под силу выполнить мое желание. Витиеватый неразборчивый почерк был похож на тот сложный путаный рисунок в доме у Морганы Дюбуа. Строчки петляли и плясали у меня перед глазами. И хотя помещение, где я находился, было весьма просторным, я чувствовал себя абсолютно скованным, я даже пошевелиться не мог…

И тут я снова услышал скрип отворяемой двери. Стряхнув наконец сковавший меня паралич, я захлопнул папку и моментально спрятал ее под скамью. Глупо, конечно, но мне почему-то казалось, что любой, кто только взглянет на эту папку, сразу узнает все скрытые в ней секреты. Потом я обернулся и увидел Вианн Роше. Она стояла возле исповедальни и в зеленоватом сумраке церкви выглядела на редкость неуместно в своем ярко-красном пальто. Она ведь никогда не приходит к мессе. За все эти двадцать лет я видел ее в нашей церкви Святого Иеронима от силы раза два. Я встал и поздоровался. А она, пройдя через придел, приблизилась ко мне, и я увидел у нее в руках какую-то серебряную шкатулку, перевязанную красной лентой с длинными завитыми концами.

– Надеюсь, я вас не потревожила?

– Разумеется, нет. – И это была не совсем ложь. Признаюсь, ее неожиданный приход принес мне даже некоторое облегчение. Голова у меня просто раскалывалась, перед глазами висела какая-то мутная пелена – видимо, я перенапрягся, разбирая почерк Нарсиса, и только тут до меня дошло, что очки-то я, оказывается, оставил дома и читал без них.

– Я подумала, что вам, возможно, приятно было бы полакомиться чем-нибудь сладким, – сказала Вианн. – Вид у вас в последнее время довольно усталый.

Пришлось со смехом признаться:

– Пожалуй, вы правы.

– Перед Пасхой у всех так много хлопот.

«Ох, если бы она знала! – думал я. – Если бы мои заботы были связаны с такими же сладкими и безвредными вещами, как у нее! С тем, например, сколько всего шоколадных курочек или cornet-surprise выставить сегодня на продажу».

– Я попыталась сделать кое-что по новому рецепту. Это, пожалуй, поинтереснее обычных трюфелей и mendiants. – Она вручила мне серебряную коробочку. – Хотела попросить вас попробовать – хотя бы одну штучку, специально для меня, – и сказать, хорошо ли получилось.

Коробочка была совсем легкая, маленькая, однако оттуда исходил какой-то невероятно сложный аромат, насыщенный неведомыми специями.

– Но ведь сейчас Великий пост… – неуверенно промямлил я.

– От него уже совсем чуть-чуть осталось, – успокоила меня Вианн. – И потом, это же просто проба, а не обжорство. Мне нужно понять, хорошо ли это на ваш вкус.

Я открыл коробку. В ней лежала одна-единственная шоколадка, идеально круглая, увенчанная кружком алой глазури и, казалось, отполированная до немыслимого блеска. Как это Вианн делает их такими блестящими? – удивился я. И почему эта шоколадка так похожа на глаз?

– Ну же, Франсис, попробуйте, – подбодрила она меня.