Хамелеонша - Алена Савченкова

Наконец и мы с Раэли и детьми поднялись на второй этаж в сопровождении Хруста. Олли держалась за него, как дети, бывает, держатся за собак. Раэли ещё днем пояснила, что верхние комнаты сдаются при необходимости постояльцам, а в остальное время там спят сами домочадцы. Девушка зашла первой и зажгла сальную свечу, установленную в глиняной плошке. Комнату заполнил неяркий свет заодно с вонью, от которой я успела отвыкнуть в замке, где в личных покоях пользовались восковыми свечами со специальными фитилями, дающими меньше дыма.

Не знаю, как обстояло дело у Бодуэна, но наша комната роскошью не отличалась: широкая продавленная лежанка, где без труда уместилось бы до полудюжины человек, сундук и колченогий табурет. Окно без ставень затягивала холстина, надетая с обеих сторон петлями на гвоздики. При каждой вспышке молнии сквозь дырочки в ней и щели в стенах пробивался холодный голубоватый свет. Шумело здесь и правда гораздо сильнее, доски скрипели и трепетали. Не предложи Йоханна оставить Зои на первом этаже, меня бы ждала бессонная ночь, полная воплей и слез. Не моих, конечно. Гроза не только не утихала, но с каждым часом набирала обороты. Стена воды, расщепленная на тысячи и тысячи капель, обрушивалась на дом с грохотом осадных орудий, словно стремясь сокрушить его и унести обломки в долину.

Олли взяла на руки и прижала к себе Хруста, будто лишь он стоял меж нею и грозой. Тот с покровительственным урчанием обнял её хвостом. Отклонив предложение Раэли «сыграть камеристку при леди», я самостоятельно расшнуровала рукава, забралась под худое тиртеновое одеяло и освободилась от платья, нож Людо спрятала под головной валик. Девушка, не переставая трещать, взбила солому на второй половине и уложила младших братьев и сестру. Олли шепотом попросила её оставить свечу на ночь, за что удостоилась от братьев прозвища трусишки и ещё пары обидных шпилек. Впрочем, и они жались друг к дружке, когда гром особенно смачно прокатывался по крыше.

Излияния Раэли стихли до шепота, но не прекратились. Тогда я просто отвернулась на правый бок, притворившись спящей, и поток слов постепенно сошел на нет, сменившись ровным дыханием детей. Ко мне же сон не шел. Не давал покоя вопрос, считал ли сегодня Покровитель Скальгердов моё намерение. Оставалась надежда, что нет. Считается, что у Покровителей нет души, оттого и тянутся они к людям, хоть и плохо нас понимают. Ещё я раздумывала, как быть с нерешенной проблемой — вотивным даром. Ковыряла проблему и так и эдак, но в тяжелую голову ничего не лезло, и я вдруг почувствовала такую бесконечную усталость, что захотелось все бросить. Поменяться местами с Раэли, выйти замуж за Виллема, который не ахти что, но вполне себе ничего, и провести остаток жизни, меля языком все подряд, без разбору, не сдерживаясь и не отмеряя нужные дозы лжи и полуправды. Но потом подумала о Людо и почувствовала жгучий стыд. Он, верно, места себе не находит, что мы так и не вернулись. Я, будь им, рвала бы и метала. Мысли о брате, как всегда, настроили на нужный лад.

Людо советовал раздувать затухающий под гнетом времени и невзгод уголек ненависти воспоминанием о последнем вечере. Так и поступлю. Я перевернулась на спину и стерла в воображении крышу, представив, что лежу под темной бездной неба, и капли разлетаются о невидимую преграду в нескольких дюймах от моего лица. Прикрыла глаза, прислушиваясь к треску капель, напоминающему треск огня, и открыла их уже в жарко натопленной комнате.

Здесь сумрачно, и пахнет болезнью: лекарь велел разжечь хорошенько камин и плотно закрыть окна. На высоком задрапированном тенями ложе покоится измученный отравой, кровопусканиями и неудачными попытками призвать Покровителя человек. Рядом на стуле сидит мать, как всегда, с идеально-прямой спиной и бесстрастным выражением лица, отирает ему рот и подставляет таз при позывах.

Тогда я ещё не понимала, что это конец, конец для нас всех, а она понимала, поэтому была так спокойна и собрана. Я, забившись в угол, обнимаю колени и стараюсь не смотреть туда. Людо стоит рядом, подпирает спиной стену. В отличие от меня, он не отворачивается и время от времени больно щиплет за плечо, ориентируясь по сопению и всегда угадывая нужный момент. Щипки помогают — я не плачу.

Последняя попытка призыва — и снова неудачная. Отец со стоном склоняется над тазом.

— Может, это все-таки тухлое мясо, и он ещё поправится? — шепчу я. — У меня тоже сегодня весь день живот болит…

Не просто болит: крутит и разрывает от животного ужаса. Людо поворачивает голову и смотрит с нескрываемым презрением.

— Не будь идиоткой. Отца отравили.

И снова подымает глаза на ложе.

Я все равно отказываюсь верить. Как же так? Почему не сработал роскошный набор змеиных языков, подаренный венценосными гостями? Ведь не подал ни единого малюсенького знака: единорожий рог не кровоточил, кубок не запотевал, камни не меняли цвет, и перстень не темнел. Как тогда яд просочился к отцу?

— Пусть подойдут… — раздается шелестящий и ломкий, как осенний лист, голос, захлебывающийся в бульканье.

Мать поднимает спокойный взгляд.

— Леди Лорелея, приблизьтесь проститься с отцом.

Тело прирастает к полу, я не в силах двинуться с места, но под её ледяным взором кое-как поднимаюсь, словно сам этот взгляд тащит меня к ложу умирающего. При виде иссохшейся за какие-то сутки фигуры меня охватывает неконтролируемая паника. Я мотаю головой и пячусь. Там, на кровати… это не мой отец! Мой отец здоровый и сильный, ему всего-то тридцать, а на ложе — изможденный старик. Височные кости и скулы выступают, натягивая восковую, в бисеринах пота, кожу, рука не в состоянии сжать рукоять прислоненного рядом меча, тянется ко мне и бессильно падает обратно. Черные волосы ещё сильнее оттеняют сероватую кожу. Только глаза в темных провалах горят прежним властным огнем.

Тычок в спину от Людо прерывает отступление.

— Не смей, — шипит он, и я через силу делаю шаг вперед, склонившись, целую руку отцу.

— Моя дочь… никогда… не плачет, — с расстановкой выталкивает он слова вместе с бурыми струйками, стекающими по подбородку, старается говорить прежним тоном, но голос едва различим. — Будь сильной… ничего не бойся… и никому не верь, кроме брата.

Он умолкает и прикрывает глаза, чтобы передохнуть.

— Теперь вы, Людо, — велит мать.

Брат выступает вперед и наклоняется поцеловать руку. Внезапно отец крепко хватает его за шею, притягивает к себе и что-то шепчет на ухо. Людо кивает. Рука чуть ослабляет хватку, продолжая удерживать его за шею.

— Вы двое должны выжить, вырасти и отомстить. Любой ценой. Клянись! — требует отец.

— Клянусь выжить. Вырасти. И отомстить, — отрывисто вторит Людо, и глаза у него блестят так же лихорадочно.

— И ты, Лора.

Я следую примеру брата.

На губах отца выступает, пузырясь алым, жуткая улыбка. Влажные пряди облепили лоб черным венцом.