Законы границы - Хавьер Серкас

него внимания, — сказала она. — Иногда он действительно бывает таким. По-моему, это естественно. Я бы вообще сошла с ума, если бы провела почти двадцать лет за решеткой. Не волнуйся, у него это пройдет».

Я решил последовать ее совету, однако неуравновешенное состояние Сарко так и не прошло — во всяком случае, последующие несколько недель. Поэтому меня не удивила его реакция в тот день на принесенную мной отличную новость: он не только не высказал удовлетворения и не поздравил меня, но даже не обрадовался. Сарко требовательным тоном спросил меня, означало ли это известие, что он мог уже сейчас выйти из тюрьмы. В последние недели он не раз задавал мне подобный вопрос, однако я снова ответил на него, терпеливо объяснив, что, хотя неизвестно, когда удастся добиться окончательного освобождения, тем не менее получать отпуска он мог начать уже через пару недель, а через несколько месяцев ему могли предоставить смягченный режим. Сарко отреагировал так, будто слышал все это впервые, и, состроив презрительную гримасу, фыркнул: «Это слишком долго. Не знаю, смогу ли я дотерпеть».

Я беспечно улыбнулся: «Да ладно, чего там не дотерпеть. Несколько недель, несколько месяцев, сущая ерунда». — «Я сыт по горло тюрьмой». «Это естественно, — кивнул я. — Странно, как ты до сих пор не сбежал. Но сейчас в этом нет необходимости. Еще совсем чуть-чуть, и тебе станут давать отпуска». «Да, — произнес Сарко. — Но я должен буду каждый раз возвращаться обратно. А я не хочу возвращаться. Не хочу больше сидеть тут. Мне все осточертело. Я принял решение». «Какое?» — встревоженно спросил я. «Свалю отсюда, — ответил Сарко. — Попрошу, чтобы меня перевели. Поговорю с приятелем Пере Прада, расскажу ему, как меня все здесь достало, и попрошу его организовать перевод. Я не могу больше тут находиться». Затем он принялся опять ругать тюрьму, ее начальника и двух надзирателей, якобы изводивших его. Чтобы хлынувшая лавина жалоб не погребла под собой наш разговор, я пытался сдержать ее, но, к сожалению, делал это неправильно: перебивал его, продолжал шутить, старался разрядить обстановку, заверял Сарко, что, когда у него появится возможность ходить в отпуск, все будет по-другому. Когда он упомянул про «приятеля» Пере Прада, я саркастическим тоном напомнил ему, словно обвиняя его в бахвальстве, что Прада был вовсе не его приятелем, а главой пенитенциарного ведомства. Сарко резко оборвал меня, рявкнув: «Заткнись, черт возьми!» В четырех стенах тюремной комнаты для встреч это прозвучало как оскорбление. Услышав окрик, я хотел подняться и уйти, однако, прежде чем поддаться импульсу, я кинул взгляд на Сарко и внезапно увидел в его глазах нечто такое, чего никогда прежде мне не доводилось видеть и чего я никак не ожидал, тем более в тот момент. И тут я понял, что этим, очевидно, и объяснялось его поведение. Знаете, что это было?

— Нет.

— Страх. Я не мог поверить своим глазам, и удивление заставило меня подавить гордость. Я промолчал и остался за своим столом. Ждал извинений от Сарко, но он ничего не говорил, и через стекло, разделявшее двойную решетку, до меня долетало лишь его хриплое и прерывистое дыхание. Я встал, прошелся по комнатке, разминая ноги, глубоко вздохнул и вернулся за стол. Выдержав паузу, снова принялся убеждать Сарко. Сказал, что понимаю его, но что это был неподходящий момент для перевода в другое место. Пообещал, что в ближайшее время поговорю с начальником тюрьмы и потребую, чтобы он покончил с бесчинствами надзирателей. Я попросил Сарко потерпеть немного и напомнил, что цель, ради которой он так долго боролся, уже близко, так что ему, самое главное, нужно держать себя в руках, чтобы все не испортить. Сарко слушал меня, опустив голову, недовольно сопя, но, когда я закончил говорить, он, казалось, уже был спокоен. Изобразил на лице улыбку, предназначавшуюся в качестве извинения или интерпретированную мной как извинение. Потом Сарко сказал, что, возможно, я прав, и попросил меня скорее поговорить с начальником тюрьмы, чтобы тот разобрался с зарвавшимися надзирателями, а также ускорил процесс предоставления ему отпусков и перевода его на смягченный режим. Я пообещал, что незамедлительно отправлюсь побеседовать с начальником тюрьмы, после чего мы с Сарко расстались.

Я выполнил свое обещание, и через три недели Сарко смог насладиться своим первым за многие годы отпуском на выходные.

— Значит, вы считаете, что именно зависть и страх являлись причиной, по которой Сарко утратил свой первоначальный оптимизм и начал нервничать?

— Да. Хотя главным в этом случае был все же страх.

— Страх чего?

— Чтобы понять это, мне потребовалось еще больше времени. Вы можете представить, что такое — желать и бояться одновременно?

— Разумеется.

— Именно это и происходило с Сарко: больше всего на свете он хотел быть свободным и в то же время больше всего на свете боялся этого.

— Вы хотите сказать, что Сарко боялся выхода из тюрьмы?

— Да.

6

— Боялся ли Гамальо выхода из тюрьмы? Конечно! Еще бы не боялся! Канъяс сказал вам об этом? И когда ему это стало понятно? Если бы ему удалось осознать это вовремя, он смог бы избавить себя от многих неприятностей, как и всех нас. Ведь не трудно было додуматься до этого. Гамальо провел в за решеткой пару десятков лет. Да, жизнь в тюрьме не сахар, но со временем человек подстраивается под ее законы и в конце концов начинает даже чувствовать себя там комфортно. Именно так и происходило в случае Гамальо, который почти не знал другой жизни. Для него тюрьма являлась домом, а свобода — стихийным бедствием. Он забыл, что это такое, как там следовало себя вести и вообще, возможно, кем в этой стихии был он сам.

— Каньяс говорит, что теоретически Сарко мечтал выйти из тюрьмы, но в глубине души того же самого больше всего и боялся.

— Он прав: будучи далеко от свободы, Сарко делал все, чтобы приблизиться к ней, а когда она оказывалась слишком близко, делал все, чтобы отдалиться. Думаю, это может объяснить то, что произошло. Поступив в тюрьму Жироны в конце года, Гамальо производил впечатление уравновешенного и спокойного человека, желавшего не привлекать к себе особого внимания и мирно сосуществовать с другими заключенными и надзирателями. Однако через пять месяцев, когда у него появилась перспектива получать отпуска на выходные, вдруг сделался грубым, вздорным и неуправляемым, конфликтовавшим со всеми вокруг и видевшим врагов в окружавших его людях. Перспектива обретения свободы сводила Гамальо с ума. Если бы Каньяс вовремя понял это, то не стал бы вести себя