Легенды Невского проспекта - Михаил Веллер

Начальник полиции, растерянный сын отсталогонарода, очень печально вздыхает. Дело пустяшное, чего уж… Неужели русскиеморяки хотят посадить в тюрьму бедных прачек за пару салфеток… Ведь нет? Они жене расисты? Тем более что одну наволочку полиция уже нашла и даже доставилапрямо на судно. И раз уже принесли машинку, нельзя ли лучше напечататьблагодарность начальнику полиции за хорошую работу?

Ему печатают благодарность за хорошую работу,и полиция с поклонами убывает, радуясь своей изворотливости.

— Пейте мою кровь, — напутствует вследартельщик, угощаясь напоследок еще полстаканчиком виски. А кто его знает,рачительного доку, сколько белья он загнал в порту налево: каждый пробавляетсячем может. И уносит он наволочку брезгливо, как дохлую кошку за шиворот,прямиком в мусорный контейнер. И потом долго моет руки горячей водой с мылом.

И после этого все чувствуют себя законнооправданными пред лицом полиции и закона и, следовательно, уж теперь доподлиннони в чем не виновными.

И пока доходят до дома, все это удаляется впамяти незначительным эпизодом, превращаясь в одну из тех случающихся за рейсисторий, которые приятно на берегу вспоминать за бутылкой.

И вернулись наконец в родной порт: встречи,объятия, жен год не видели, семейные праздники, дети на год выросли…

Представьте себе первую брачную ночь послегода без бабы! Коньяк, пот, сбитые простыни и полуразломанная кровать…

И вот под утро уже, светает, лежит нашдавешний вахтенный в изнеможении тихий, счастливый, опустошенный, рядом с едвадышащей, блаженно полумертвой женой: лежит и смотрит отрешенно перед собой впредрассветный сумрак. И в душе его, омытой до кристалльной прозрачностилюбовью и пронзительной сладостной благодарностью, происходит движение —высокое и доверительное. И он тихонько зовет:

— Маш, а Маш…

— Что, милый…

— Вот ты лежишь со мной, а ведь не знаешь…

— Чего не знаю, милый?

— Многого не знаешь… — ровно и тихо говорит он,чем-то скрытно подтачиваемый, не то с виной, не то с угрозой.

— Да все я про тебя знаю, глупый… — Какие тамгрешки у матроса в рейсе. Какая жена этого не понимает. Дурачок; нашел время.

— Да нет, Маш, я правда…

— Ладно тебе сейчас. Иди ко мне…

Но он отодвигается слегка, выпивает рюмку,закуривает и произносит:

— А вот что бы ты сказала, если б оказалось,что я в чем-нибудь виноват?

— Кто ж ни в чем вовсе не виноват. Наверно,простила бы как-нибудь…

Он настаивает:

— Нет, Маш, а если что-то серьезное? Если б я,скажем, преступление совершил?

Она уже в сон обрубается, вот пытает, завелшарманку…

— Ой, ну какой ты преступник… Давай поспим…

— Нет, а если серьезное? Ну, скажем… человекаубил.

Нет — вы понимаете вот это движение русской,Достоевской пресловутой души?

— Да куда ж тебе, — жалеет его, — человека. Тыи муху-то убить не можешь… — И похрапывает уже.

То-есть не принимают всерьез, подвергаютсомнению способность его души к крупным поступкам! пусть к злодеянию, но…

— А если? — толкает ее, не отстает.

— А если — так смотря кого, есть такие, что ябы сама убила. — И норовит заснуть.

— Что, — спрашивает, — и простила бы?

Гладит она его по щеке, прижимается теплымтелом: ну конечно простила бы, куда ж она денется. Все хорошо, спи, милый…

Но он ее пихает локтем для бодрствования, иговорит:

— А ведь я, Маша, правда человека убил.

Сколько можно валять дурака, убил так убил, атеперь пора спать, через час детей поднимать в школу.

— Не веришь мне?

— Всему я верю, не мучь ты меня!

Она ж его любит! верит ему! ждет, детейвоспитывает! не может он от нее такое в душе таить, обманывать ее!..

— А дело так было, — говорит он.

И рассказывает ей всю историю.

И закончив, гасит последнюю сигарету, вздыхаетсо скорбью и гигантским облегчением и вытягивается в постели, чтоб теперьспокойно заснуть. И отрадно ему до слез и спокойно, что и он теперь чист ичестен перед ней, и она у него такая, что все поймет и простит.

А жена смотрит на него; смотрит; и говорит:

— Вить, а Вить…

— Что?

— А ты бы сходил покаялся…

— Куда еще?..

— Ну куда… в милицию.

С него от этого предложения весь сон слетает:

— Ты… чо?

— Я ж вижу, ты мучишься… а так тебе легчебудет…

— Ты что, — говорит, — всерьез? Посадят ведь.

— Если сам покаешься — тебе снисхождениесделают.

— Кто — милиция? они сделают.

— Обязаны. Закон такой есть — явка с повинной.

Юридические познания жены вгоняют его в дрожь.

— Ты что, — говорит, — хочешь одна с детьмиостаться, что ли? Или надоел, другого завести успела? а меня, значит — побоку ив зону, благо и повод подвернулся? Ах ты сука!

Но у нее в глазах уже засветился кроткий светхристианского всепрощения, и она его материнским голосом наставляет:

— Ты не бойся. Я буду хранить тебе верность,посылки посылать буду, на свидания ездить. Детей выращу, воспитаю, о тебе им всерассказывать буду. А тебе за хорошую работу срок сократят. Я тебя обратно вквартиру пропишу.

— Да ты что, — головой мотает, — да на фига жтебе это надо?..

— Нет, — говорит, — Витя, ты со мнойпо-честному — и я с тобой по-честному. Уж надо по совести, по справедливости. Аиначе я не смогу.

Он все цепляется за надежду, что онаневсамделишно, не всерьез. Какое там.

— Никуда я не пойду, — говорит как можноспокойнее. — Ты что?

— Как же ты людям в глаза смотреть будешь? А якак людям в глаза смотреть буду?..