Легенды Невского проспекта - Михаил Веллер

Первая и славнейшая из улиц Российскойимперии, улица-символ, знак столичной касты, чье столичье — не в дутом декрете,но в глубинном и упрямом причастии духу и славе истории, — Невский проспект,царева першпектива, игольный луч в сердце государевом, и прочие всякие красивыеи высокие слова, — Невский проспект, сам по себе уже родина, государство исудьба, куда выходят в семнадцать приобщиться чего-то такого, что может бытьтолько здесь, навести продуманный лоск на щенячью угловатость, как дендилондонский одет и наконец увидел свет, где проницательность швейцаров ипроституток разом отбила бы у Рентгена мысль о своих кустарных ималодостоверных лучах, и синие гусары в топот копыт по торцам, и Зимний окруженброневиками Шкловского, эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна, иФека королевствовал из одноименного кабака, пока не трахнул в зазнайстведипломатову родственницу, за что и был шлепнут, Невский, чьи бессрочныеполпреды прошвыриваются по нему в ностальгических снах своих от Парижа доКейптауна и Каракаса, усвоить моду и манеру, познакомиться, светскийандеграунд, кино — театр — магазин — новости — связи — товар — деньги — товар —лица и прочие части тела, кофе и колесико, джины и игла, — — короче, Невский,естественно, имеет собственный язык, собственный закон, собственную историю(что отнюдь не есть вовсе то, что общедоступная история Санкт-Петербурга иЛенинграда), собственных подданных и собственный фольклор, как и подобает,разумеется, всякой мало-мальски приличной стране.

Фольклор сей, как и всякий, хранитсястарожилами и шлифуется остроумцами, метит в канон и осыпается в Лету. Как ивсякий, случается он затейлив, циничен, сентиментален и смешон.

Когда-то я тоже жил на Невском и был с негородом.

В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьемгоде, как известно, Вождь народов и племен решил устроить евреям поголовноземлю обетованную на Дальнем Востоке, и сорока лет ему для этой акции уж никакне требовалось. И составлялись уже по домоуправлениям списки, и ушлыеначальницы паспортных столов уже намечали нужным людям будущие освободитьсяквартиры, и сердобольные соседи в коммуналках делили втихаря еврейскуюмебелишку, которую те с собой уволочь не смогут, и громыхал по городу Питерутрамвай с самодельным по красному боку лозунгом «Русский, бери хворостину, гонижида в Палестину». И евреям, естественно, все это весьма действовало на нервы изаставляло лишний раз задуматься о превратностях судьбы, скоротечности земногобытия и смысле жизни.

В двадцать два года людям вообще свойственнозадумываться о смысле жизни. Студент Кораблестроительного института, ЕфимБляйшиц писал диплом и отстраненно, как не о себе, соображал, удастся ли емувообще закончить институт — может быть, заочно? — и как насчет работыкораблестроителя в Приморье. Амур, Тихий океан… да ничего, жить можно. Жил он,кстати, на Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькоймамой. Мама, как и полагается маме, в силу возраста, опыта и материнской любви,смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно и безнадежно, чем сын, иплакала в его отсутствие. Друг же друга они убеждали, что все к лучшему, жить ивправду лучше среди своего народа, и в Биробиджане, слава Богу, никто их уже несможет обижать по пятому пункту; а может, все и обойдется.

Пребывать в этом обреченно-подвешенномсостоянии было неуютно, особенно если ты маленький, черненький, очкастенький икартавишь: и паспорт не нужно показывать, чтоб нарваться по морде. Фиманарвался тоже раз вечером в метро, несколько крепких подвыпивших ребятишекспоро накидали ему по ушам, выдав характеристики проклятому еврейскому племени,и, обгаженный с ног до головы и насквозь, на темном тротуаре подле урны онподобрал окурок подлиннее и, не решаясь ни у кого попросить прикурить, выглоталколючий дым ночью в сортире; кривая карусель в голове несла проклятия и клятвы.Мама проснулась беззвучно, почувствовала запах табака и ничего не сказала.

Будучи человеком действия, назавтра Фимасовершил два поступка: купил пачку папирос «Север», бывший «Норд», и пошелзаписываться в институтскую секцию бокса.

— Куришь? — спросил тренер, перемалывая звукистальными зубами.

— Нет, — ответил Фима. — Случайность.

— Сколько лет?

— Двадцать два.

— Стар, — с неким издевательским сочувствиемотказал тренер, хотя для прихода в бокс Фима и верно был безусловно стар.

— Хоть немного, — с интеллигентскойнетвердостью попросил Фима.

— Мест все равно нет, — сказал тренер ибрезгливо усмехнулся глазами в безбровых шрамоватых складках. — Но попробовать…Саша! поди сюда. Покажи новичку бокс. Понял? Только смотри, не очень, — сказалим вслед не то, что слышалось в голосе.

— Раздевайся, — сказал Саша и кинул Фимеперчатки.

Стыдясь мятых трусов и бело-голубой своейщуплости, Фима пролез за ним под канат на ринг, где вальсировал десятокинститутских боксеров, и был избит с ошеломляющей скоростью и деревянной,неживой жесткой силой, от заключительного удара в печень весь воздух из него вышелс тонким свистом.

— Вставай, вставай, — приказал спокойнотренер, — иди умойся.

— Удар совсем не держит, — якобы оправдываясь,пояснил Саша.

— Иди работай дальше, — сказал ему тренер. ИФиме, растирающему до локтя кровь из носу: — Сам видишь, не твое. —Неприязненно: — Покалечат, потом отвечай за тебя.

Очки сидели на лице как-то странно, на улицеон старался прятать в сторону лицо, дома в зеркало увидел, что его тонкийястребиный носик налился сизой мякотью и прилег к щеке.

— На тренировке был, — пояснил он матери, ибольше расспросов не возникало.

Нос так и остался кривоватым, что довершилоФимин иудейский облик до полукарикатурного, «мечта антисемита».

В портфеле же он стал носить с тех пормолоток, поклявшись при надобности пустить его в ход; что, к счастью, непотребовалось.

Тем временем соседки на кухне травили матьтихо и въедливо, как мышь; об этом сын с матерью тоже, по молчаливому и обоимясному уговору, не разговаривали.