Королевский судья - Сандра Лессманн

— Я начинаю терять веру в английские законы, — сквозь зубы сказал Иеремия. — Ален, оставайтесь здесь и не сводите глаз с леди Сент-Клер. Я поручаю ее вам. Когда она проснется, не рассказывайте ей о случившемся. Скажите, что процесс отложили. А я поеду к лорду.

— Как вы могли допустить подобное? — Иеремия, не желая того, кипел от негодования. — Как вы с вашим чувством чести могли обречь человека на столь мучительную смерть?

Сжав руки в кулаки, священник взволнованно ходил взад-вперед по кабинету Трелонея в Королевском суде. Он даже растерялся от своей несдержанности, которой не знал за собой.

Судья стоял возле письменного стола и смотрел на возбужденного посетителя с пониманием и сочувствием.

— Не в моей власти было помешать этому, — спокойно ответил он.

— На континенте превозносят самое человечное и самое справедливое английское права, так как охранная грамота английского народа, Великая хартия, запрещает применение пыток. Какая жестокая ирония! Скольких моих единоверцев пытали только при королеве Елизавете!

— Таков был недвусмысленный приказ королевы, — терпеливо возразил сэр Орландо. — Согласно общему праву, пытка тогда была так же незаконна, как и сейчас. Я знаю, некоторых ваших братьев подвергли пытке, и весьма сожалею об этом, поверьте. Но постоянная угроза королевству со стороны католического Рима повергла нас тогда в сильный страх и, к сожалению, привела к несоразмерной жестокости. Но уверяю вас, сегодня пыток в Англии не применяют.

— За исключением peine forte et dure! - возмущенно ответил Иеремия.

— Да, мой друг, как ни тяжело мне это признавать, вы правы. И что еще трагичнее, постыдная практика покоится на необъяснимом юридическом недоразумении. В статье, на которую при этом ссылаются, речь идет о prison forte et dure, то есть о более строгих условиях содержания заключенных. Никто не знает, когда и почему из prison получилась peine. Позор для нашей юстиции.

— Так сделайте же что-нибудь! — заклинал его Иеремия.

— Я не могу изменить закон.

Иезуит в бессилии закинул голову и медленно ее опустил. Коротко помолчав, он с вызовом сказал:

— А если я в один прекрасный день предстану перед судом, вы меня тоже приговорите к наказанию, предусматриваемому законом для таких, как я?

Сэр Орландо резко побледнел. Перед его внутренним взором предстала страшная картина. Он увидел, как его собеседник, человек, ставший ему другом, раздетый донага лежит на досках эшафота и палач ножом разрезает на куски его живое тело — наказание, предусмотренное законом королевства для католических священников, захваченных в его пределах... Трелоней почувствовал, как у него что-то перевернулось внутри и подкосились ноги. Застонав, он пошарил позади себя в поисках опоры и безвольно опустился в кресло. Дрожащие руки вцепились в подлокотники.

— Нет! — вырвалось у него. — Нет, я бы этого не допустил! Но бессмысленно дискутировать на эту тему — хотя столь варварский закон и существует, он уже не применяется. — Трелоней начал сердиться, так как священник загнал его в угол. — Уверяю вас, peine forte et dure не назначают легкомысленно. Палач сначала применит другие, менее болезненные средства, пытаясь переубедить заключенного. И только если он продолжит упорствовать, на него наложат гири.

— И раздавят его. Жестоко и не по-христиански.

— Могу я вам напомнить о том, что большинство христианских стран континента считает пытку законным средством установления истины? Если бы ирландца арестовали за убийство в одной из них, его бы пытали с самого начала, выбивая признание и не дав прежде возможности оправдаться перед судом. Он даже не имел бы права на процесс, его бы арестовали и бросили за решетку без всякого суда. Здесь, в Англии, благодаря Великой хартии это невозможно. — Сэр Орландо оперся локтями о стол и чуть наклонился вперед. — Вы правы, когда говорите о бесчеловечности peine forte et dure. Но никого не подвергают ей насильно. Макмагон сам сделал свой выбор. Он один несет полную ответственность за свою судьбу. Образумьте его, патер, и я обещаю вам: приказ немедленно будет отменен.

Иеремия отвернулся и дрожащей рукой провел по волосам. Он признал себя побежденным.

— Простите меня, милорд. Сам не знаю, что со мной. Я чувствую себя таким беспомощным. И сомневаюсь в своих способностях духовника, раз мне не удается найти подход к ирландскому упрямцу. Почему он это делает? Почему он выбрал такую ужасную смерть? Не понимаю... и поэтому у меня ничего не получается.

Сэр Орландо задумчиво наблюдал за иезуитом и затем решительно возразил:

— Вы уже думали о том, что поведение Макмагона является, возможно, косвенным признанием вины?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет, я по-прежнему считаю его невиновным. Должна быть другая причина.

Вздохнув, Трелоней откинулся в кресле.

— Ну ладно, тогда попытайтесь ее найти. Вы имеете свободный доступ к заключенному. Поговорите с ним. Убедите его пойти суду навстречу. — Лицо его посерьезнело. — Но если вам это не удастся, я хотел бы еще сказать вам, что испокон веков родственникам и друзьям арестанта разрешали ускорить конец мучений несчастных. Большинство пользовались этой милостью.

В глазах Иеремии вспыхнуло негодование.

— Но это убийство.

— Конечно, я понимаю, для вас, как для священника, это неприемлемо, но, может быть, согласится кто-нибудь другой.

— Нет! Я этого не допущу.

— Подумайте. Иначе его ждет долгая и мучительная смерть. Некоторые заключенные страдали по несколько дней.

Гнев охватил Иеремию. Теперь он чувствовал себя загнанным в угол. Неужели ему действительно придется принимать такое безбожное решение — дать человеку умереть в ужасных мучениях или ускорить его смерть? Он не мог перенести ни того ни другого.

Бреандана заперли в одиночную камеру, чтобы никто не мог принести ему еды. Иеремию пропустили к нему, только когда он показал пропуск, подписанный судьей Трелонеем. Но его не обыскивали, и, терпеливо дождавшись, пока надзиратель запрет за ним дверь, он достал из-под плаща кусок хлеба и фляжку эля и дал их Бреандану. Не говоря ни слова, тот проглотил хлеб и утолил мучительную жажду.

Иеремия подсел к нему на деревянный каркас кровати. Солома, наполнявшая тюфяк, пахла гнилью. Сквозь узкое зарешеченное окошко едва проникал свежий воздух и еще меньше — свет. В кривом цинковом креплении на стене горела единственная сальная свеча. Пляшущее пламя бросало беспокойные призрачные тени на лицо Бреандана, казавшееся от этого безжизненной маской.

Иеремия хотел заговорить, но ирландец опередил его:

— Ничего не говорите, патер. Я все решил и не изменю своего решения.

Иеремия выпустил набранный в легкие воздух и какое-то время молчал. Он понимал, что с этим сумасшедшим ему будет нелегко, и решил набраться терпения.