Синий ветер каслания - Юван Николаевич Шесталов

небу, улыбалось солнцу, дышало, наслаждалось жизнью. А теперь от него остался пень…

Чуть подальше, подняв свои курчавые головки, бегут стройными рядами молодые сосенки. А над ними громоздится одинокий великан кедр, гордая вершина которого расщеплена молнией, а могучий когда-то ствол обуглен. Видно, по нему гулял смертоносный огонь. Как ему удалось выжить? Где он взял столько сил? Радуется ли он молодняку? Может, в его зеленом шуме он ловит звуки своей буйной и счастливой юности и предается отрадным воспоминаниям? Или он, умудренный опытом своей суровой и нелегкой жизни, слышит в их игре лишь суету сует? И потому смотрит на всех лишь холодно, недоверчиво?

Или, иссеченный молниями, корявый, обугленный, но все же живой, он находит и в дуновенье ветра, и в пробуждающемся взгляде утренней зари, в ее широкой улыбке, и свою, особую радость?

А гарь жила своей обычной жизнью. Звенело дерево — то дятел-работяга стучал. Плотничье ремесло дает ему и детям пищу круглый год. Здесь его дом, исполненный по всем правилам плотницкого мастерства. Дятел — постоянный житель гари — строит жилища и для других. В морозы лютые ему благодарный белка-летяга, и мелкие птички-пташки, находящие приют в удобном и теплом дупле…

Взвихрился снег здесь, ожил снег там. На черных крыльях полетел снег. В черные крылья превратился белый снег. А что еще таится под этим сверкающим снегом?

Только тишина и смерть?

Нет! Вот норка горностая. Чуть подальше — вторая, третья… Это выходы горностая на белый свет. А там, внизу, целый лабиринт ходов, целый подснежный горностаевый город. Если даже мороз трескучий ходит, если метель гуляет, ему не страшно — тепло в снежном жилище: сколько хочешь бегай, мышей лови, пока лисица не цапнет…

А лиса любит порезвиться в гари. Здесь она охотится не только за мышами и горностаями, но и куропатки и рябчики оказываются в ее ловких лапах, несмотря на то что у них есть крылья… Вот что верно, то верно: не всякий летающий истинно крылат…

А снег разрисован узорами птичьих и звериных следов. Вот прошла куница. Зайцы натропили тропы. Не разберешь, откуда пришли, куда ушли и под каким кустиком замерли, свернувшись в белые калачики. Волк вездесущий здесь шлялся. Его большие следы как раны на снегу. Соболь из кедрового урмана зачем-то сюда заглядывал. Может, тоже полакомиться живой и свежей кровью. Ведь в урмане нет столько зверья и жизни, как в светлой гари и в дубравах…

А весной здесь кипит жизнь, шум и гам, песни и пляски. На широких полянах, между пнями и трухлявыми колодами, глухари в любовь играют. А глухарки, подзадоривая игроков, вертят хвостами, распустив их роскошным веером… К веселым опушкам, звонким ручейкам слетаются и рябчики, проведшие зиму в темном урмане. И тетерева справляют шумные свадьбы…

Для птичьего мира и зверья нет привольнее места, чем таежная гарь!..

Может, не зря здесь прошелся когда-то огонь, превратив темную и дремучую чащу в светлую гарь, где закипела новая жизнь?!

Обессилев вконец, Медведь свалился в яму под корнями кедра, вывороченного бурей. И только закрыл глаза — слышит: что-то треснуло. Открыл глаза: рядом с ним опять Росомаха.

— Ой, как тяжело! — застонал медведь, вытягиваясь под корнем дерева. — Пошамань еще. Может, лучше будет.

— Все вы такие! Попадете в беду — верующими становитесь. А во что вы раньше верили? Когда творили свои черные дела… Э-эх! Да и сама я такой же была. Не вернешь уже. Пошаманить, говоришь. Раз так уж хочешь — по камлаю.

Поклонившись трижды, Росомаха начала:

Небо. Земля. Вселенная. Мир.

В мире рождаются и умирают,

Возвеличивают и убивают.

Хоронят с почестями, справляют свадьбы.

Ходят друг к другу в гости.

Пьют. Едят. Целуются. Дерутся.

Сколько целуются — столько и дерутся.

В мире устроено все так слаженно и так все странно,

Что Дремучему едва ли понять.

Небо. Земля. Вселенная. Мир…

— Ты обо мне лучше пой, Росомаха. А то опять завела что-то непонятное.

— Ах, Медведь, Медведь! Ты и правда дремучий. Слушай, Медведь, я спою твою песню. Ты, наверно, ее забыл. Да и слух у тебя!.. Потому за тебя и поют люди. Будь благодарен им, что они не забыли песен твоих. А мне за исполнение — калым. Слушай, дремучий, свою историю.

ПЕСНЯ МЕДВЕДЯ,

ИСПОЛНЕННАЯ РОСОМАХОЙ

Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!

Прошелся я по земле.

Пошумел и повеселился.

И уснул.

Та сторона горла моего,

которая должна спать,

задремала.

Та сторона языка моего,

которая должна дремать,

уснула.

Горло мое не ревело.

Язык мой не наслаждался.

Я спал крепким медвежьим сном.

Но однажды слышу той стороной уха,

которая должна слышать и во сне,

слышу шум какой-то.

Открываю глаза.

И той стороной глаза,

которая должна видеть и во сне,

вижу: собака.

Скалит зубы, лает.

На меня скалит зубы.

На меня лает.

А рядом с ней — Человек.

Глаза у него такие же, как у меня,

только одежда у него красивее,

расшита узорами,

да лицо белое.

В одной руке у него топор,

в другой — копье.

Топор большущий

сияет лезвием.

Копье длиннущее

сияет острием.

На дверь моего дома

накатывает бревна.

Сквозь сырые и толстые бревна

крохотным оконцем сияет

острие копья.

Сыплют меня снегом —

будят ото сна.

Я рвусь к двери.

Но дверь уже не моя.

В миг, когда я только увидел

высокое небо,

меня пронзило железо.

В миг, когда я только понял

сладость свободы,

на меня накинули петлю.

Петля крепче железной.

Копье острее смерти.

И волокут меня куда-то

по сырой и тяжелой земле.

Снимают мою шубу,

подсчитывая пуговицы,

просматривая карманы,

разрубая меня на куски.

Хорошие части мои

на хорошее место кладут,

плохие части мои

на грязную землю бросают.

И в голове копаются,

будто в ней