Девять принцев Амбера. Ружья Авалона - Роджер Желязны

поправился я. – Мы попали в Ребму. Там-то я и признался ему в моем истинном состоянии, и он предложил мне пройти Образ, чтобы полностью восстановить память. Такая возможность была, я воспользовался ею и силою Образа перенесся в Амбер.

Бенедикт улыбнулся:

– Должно быть, ты несколько огорчил Рэндома.

– Ну петь от счастья ему было не с чего, – ответил я. – По приговору Мойры он вынужден был жениться – она выбрала для него слепую девушку по имени Виала – и провести с женой как минимум год. Рэндом остался в Ребме, и потом я узнал, что он исполнил все требования. Дейдра тоже была там – она бежала из Амбера, мы встретили ее по дороге в Ребму и добрались туда втроем. Она тоже осталась там.

Я допил вино, и Бенедикт кивком указал мне на бутыль. Там осталось на донышке, и ему пришлось достать из сундука непочатую, после чего мы налили по новой. Я глотнул. Вино было явно получше. Видно, из его личных запасов.

– Во дворце, – продолжал я, – я проник в библиотеку, где добыл колоду Таро. За ней, собственно, в основном и пришел. Но прежде чем я успел что-либо сделать, явился Эрик, и мы бились с ним прямо в библиотеке. Я сумел ранить его и, наверное, смог бы прикончить, но тут к нему подоспела помощь, а я был вынужден бежать. Я успел связаться с Блейзом, он провел меня к себе в Тень. Остальное ты, должно быть, знаешь из собственных источников. Мы с Блейзом объединились, пошли на штурм Амбера и проиграли. Блейз упал с Колвира. Я бросил ему свою колоду, он успел поймать ее на лету. Насколько мне известно, тела его не нашли. Лететь к подножию долго, хотя прилив тогда был высоким. Не знаю, жив он или нет.

– И я тоже, – отозвался Бенедикт.

– Меня заключили в тюрьму, Эрик надел корону. Меня заставили участвовать в коронации, что позволило мне внести толику неразберихи в церемониал. Я сумел примерить корону себе на голову, прежде чем этот ублюдок – в генеалогическом смысле – вырвал ее у меня и возложил на собственную голову. А потом он велел ослепить меня и заточить в темницу.

Наклонившись вперед, Бенедикт внимательно изучал мое лицо.

– Да, – сказал он, – эту часть я слышал. Как они это сделали?

– Раскаленным железом. – Я непроизвольно вздрогнул и подавил желание прикрыть глаза руками. – Я потерял сознание где-то в процессе.

– Произошел ли контакт с глазными яблоками?

– Да. По-моему, так.

– Сколько же потребовалось на регенерацию?

– Я начал что-то видеть примерно через четыре года, – ответил я. – А полностью восстановилось зрение буквально на днях. Значит, на все про все около пяти лет.

Бенедикт откинулся назад, вздохнул и слабо улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Теперь у меня есть некоторая надежда. Другие наши родственники утрачивали некоторые детали анатомии и затем отращивали их заново, но мне прежде не доводилось терять ничего существенного.

– Что говорить, – ответил я, – полный реестр впечатляет. Иногда я освежаю его в памяти. Коллекция укусов и обрубков – большая часть ее утрачена, но в общем и целом плюс мой личный опыт – это пальцы на руках и ногах, мочки ушей и прочее. Я бы сказал, рука у тебя восстановится. Не сразу, конечно. Так что хорошо, что ты одинаково владеешь обеими руками, – добавил я.

Улыбка то появлялась на его лице, то исчезала. Он приложился к чаше. Нет, он не собирался рассказывать мне о том, что случилось с ним.

Я сделал еще глоток. Рассказывать ему о Дворкине мне не хотелось. Это туз в рукаве на самый крайний случай. Пределов силы его мы не знали, но он явно сошел с ума. А ведь им можно было управлять. Даже папаша когда-то начал бояться его и упрятал подальше. О чем же Дворкин говорил мне тогда в камере? Папаша заточил его, когда он объявил, что открыл способ уничтожить Амбер. Если эти слова не бред сумасшедшего и именно они явились причиной заключения Дворкина, значит, отец повел себя куда благороднее, чем поступил бы я, случись мне оказаться на его месте. Такой человек слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. С другой стороны, отец пытался вылечить его. Дворкин говорил о врачах, которых он распугивал и уничтожал, обращая на них свою мощь. Я помнил его мудрым и добрым стариком, преданным моему отцу и всей семье. Поднять на него руку было трудно, пока оставалась надежда. Дворкина заключили в место, откуда нельзя было бежать. Однако, когда ему однажды стало скучно, он просто вышел оттуда. Уйти сквозь Тень в Амбере, где нет Теней – то, что сотворил Дворкин, просто не укладывалось в голове; как-то это было связано с принципами работы Козырей. Пока он еще не вернулся к себе, я уговорил его создать для меня мой личный выход из камеры, и рисунок Дворкина перенес меня к маяку на Кабре, где я немного пришел в себя, а потом отправился в путь, который в конце концов привел меня в Лоррейн. Скорее всего, никто так и не понял, что позволило мне бежать.

Сколько я понимал, наша семейка всегда обладала особыми талантами, но именно Дворкин изучал и анализировал их, а потом формализовал, создав Образ и колоду Таро. Он часто пытался обсудить с нами эти вопросы, однако большинству наших эти разговоры казались слишком абстрактными и скучными. Черт побери, мы всегда были слишком практичны. Бранд был чуть ли не единственным, кто проявлял какой-то интерес к этой теме. Да еще Фиона. Я почти позабыл о ней. Иногда Фиона слушала тоже. И отец… Он вообще знал ужасно много, но помалкивал. Времени на нас у него не хватало, и мы не так уж много знали о нем. Должно быть, в основополагающих принципах он разбирался не хуже Дворкина. Разница заключалась в том, как они использовали знания. Дворкин был художником, а кем был папаша, я так и не понял. Ни с кем из нас он не сближался, хотя назвать его черствым тоже нельзя. Когда ему случалось заметить кого-нибудь из нас, он тут же осыпал подвернувшееся чадо подарками и развлечениями. Но воспитание наше доверил придворным. Мне кажется, он просто терпел нас как неизбежное последствие своих увлечений. И я, в сущности, удивлен, что семейка не столь велика, как могла бы быть. Тринадцать отпрысков плюс еще двое братьев и сестра, которые ныне мертвы, – и это примерно за пятнадцать столетий родительской активности. Я слыхал, правда, еще о нескольких, что жили задолго до нас; никто из них не выжил. Не столь уж впечатляющий