Белый ворон - Анджей Стасюк

Я распахнул дверь. За ней был студеный мрак, пронизанный сквозняками. Я ждал почти минуту. Потом позвал его. Он вошел, задев меня, холодный и без всякого запаха. Опустился на колени и принялся запихивать вещи в рюкзак. Потом сел на свое место и деревянным гортанным голосом произнес:

– Простите, парни, сам виноват.

Малыш закрыл печку и возился на ощупь. Я слышал звяканье кружки. Он согрел воду, сел рядышком с Гонсером и попытался вытащить его из бреда. Потом я услыхал треск разрываемой пластиковой упаковки.

– Гонсерек, проглоти это. Слышишь меня?

Гонсер что-то забормотал, застонал, но, видимо, позволил положить себе в рот лекарство и, поддерживаемый за плечи Малышом, выпил несколько глотков воды, после чего без единого звука повалился на спину.

На барак обрушился очередной удар. Печка охнула. Из щелей закрытой дверцы брызнули искры. Я вытащил из рюкзака спальник Василя. Малыш лег на спину рядом со мной. Он достал сигарету, повертел ее в пальцах, подтянулся к печке и прикурил.

Мы сделали по нескольку затяжек. Бычок Малыш протянул Костеку со словами:

– На, покури. Разбудишь меня через два часа.

Костек взял и сказал, что может разбудить даже и через три, потому как спать ему не хочется. Я еще слышал, как он открывает дверцу печурки и возится, заталкивая слишком большой обломок доски.

Я не видел снов. Гонсер постанывал на кровати, снаружи выл ветер. Он отрывал клочья туч и швырял их в луну. Бурная ночь. Мрак свистел, завывал, умолкал и опять начинал все заново. Переизбыток звуков. Я летел сквозь черный воздух, у мгновенных пробуждений был привкус болезни, чего-то скверного, как ночью с перепоя, когда на тебя валится потолок и придавливает тело отвратительной бетонной тяжестью. Я сворачивался в комочек, чтобы превратиться в спираль мышц и мыслей, а потом в точку, истаивающую в безднах пустого неба. Неплохой способ. Я исчезал, покидал себя, подобно темной, все уменьшающейся звезде, которая растворяется в настое бесконечности и пустоты. Но ненадолго. Я вновь возвращался на землю, к печке и вынужден был открывать глаза, чтобы удостовериться, где я нахожусь. Может быть, я на что-то надеялся. Вот так же после любого гадкого поступка в человеке неизменно таится надежда, что он проснется в совершенно другом месте, мир будет чисто убран и, может, даже немножко моложе, как вновь пущенная с начала пластинка. Все осколки выметены, следы блевотины замыты, водка возвращается в бутылки, а дерзкие планы в голову, в самые тайные ее закоулки.

Малыш лежал на спине и храпел. Иногда я думал, что это я храплю, иногда думал, что это я сплю. Время от времени Костек открывал дверцу печки и подбрасывал дров. Его красноватая бесформенная тень была огромна. Я не имел понятия, который час. Ночь была безгранична. Она разливалась во все стороны, выходила из берегов, и я даже думать боялся, докуда она доходит. Ощущение было, будто мы останемся в ней навсегда. Невозможно было поверить, что на свете происходят другие события, что люди передвигаются, идут по освещенным улицам, чтобы что-нибудь съесть, выпить, развлечься. Просто невероятно. Слишком сложные законы управляли всем этим, и раздел ролей тут не по моему пониманию. Дверца печурки визгливо скрипела. Барак трещал. И ни намека на какую-нибудь нервную музычку, подходящую для этой поры развлечений.

Полночь, а может, уже и за полночь, и неизвестно, какой день недели, возможно, уже суббота; там в дерьмовых кабаках уже вовсю трясут для пьяных титьками и задницами, а мы тут торчим с одним полутрупом, одним психом и к тому же при весьма сомнительных перспективах на будущее. А поделать я ничего не мог. Мог только думать об остальном мире. В голове страшная неразбериха. От этого я засыпал и от этого же просыпался.

Мы были чересчур неподвижны в этом саркофаге. Если воскрешение не сказка, то на том свете все чокнутые. Все спятили от ожидания.

Я спросил у Малыша, спит он или нет.

– Сплю, а чего еще делать, – ответил он.

– Я тоже. Закурить охота.

– Остались две сигареты.

– Одну можем выкурить.

– Можем. Так и так кончатся.

Он завозился в спальнике, вспыхнула спичка, его сложенная горсточкой ладонь зарозовела, прямо как фонарик из плоти или светильник с абажуром из кожи. Он выпустил дым и лег на спину.

– Эй, что ты сделал с окурком?

Костек не сразу понял, что это обращаются к нему.

– Я? Выбросил. А что еще с ним было делать?

– Ну так найди его и отложи в сторонку.

Сигарета сгорала страшно быстро, и с такой же скоростью надвигалась бездеятельность.

– Ему тоже дай, – сказал Малыш.

Я протянул руку в темноту. У него была холодная потная ладонь. Возвращаясь на свое место, он споткнулся. От всего его существа исходила какая-то душность. Я чувствовал, он боится, все больше боится. Мне тогда нужно было пойти за ним и убить. Или в какой-нибудь другой день. Раз уж ему так необходимы были события, он бы ничего не имел против, уж это ли не событие. И сейчас мы сидели бы совсем в другом месте, в отличном настроении, говорили бы о чем-нибудь глупом и полезном, а воспоминание о нем исчезло бы с той же внезапностью, с какой он возник среди нас. «Костек? Понятия не имею. Может, уехал в эту свою Португалию?» Так отвечал бы я, и все верили бы или не верили, но это уже значения не имело бы.

– Кажется, снег пошел, – сообщил он со своего места у окна.

– Вот детишкам радость, – бросил Малыш.

Я еще с минутку полежал и вылез из спального мешка:

– Пойду взгляну.

Словно мокрая и холодная тряпка. Такое ощущение было у меня от метели. В коридоре лежал снег.

Возвращался я, держась рукой за стенку.

– Идет, – сообщил я. – Стеной валит.

– Все следы засыплет, – сказал Костек.

Я стащил ботинки и залез в спальник. Он еще не успел остыть.

– Можешь лечь, – сказал Малыш Костеку.

Они поменялись местами. Теперь окно было темное, как стена, и я не видел силуэта Малыша. Крохи света сыпались из печки. Под Гонсером поскрипывали пружины. Дыхание его напоминало храп пьяного. Я подумал: он спит вторую ночь кряду и, в общем, это не так уж и плохо для него. В городе он всегда недосыпал. Рано вставал, поздно ложился, и никто его не носил на руках. А здесь телефон тебе не зазвонит, провода все оборваны, и море без устали раскачивает.

Даже лежа, во сне, мы странствовали. Можно было верить, что все само наладится. И когда мы уже были далеко, когда белая тьма завладела нами со всех сторон и ее ладонь залезла даже под барак, оторвала его от фундамента и швырнула за горные хребты, где нам уже ничто не грозило, в коридоре что-то загрохотало, дверь отворилась и в ней встал человек, был он светлей мрака и выглядел как призрак.

– Так я и думал, – произнес он и отряхнулся от снега, как собака отряхивается от воды. – Я ведь в последнюю минуту успел. Еще полчаса, и не нашел бы следов. Выше колен намело.