Белый ворон - Анджей Стасюк

Он одернул полы куртки, и я ждал, что сейчас услышу щелканье каблуков, но он просто повернулся и, опустив голову, двинулся к двери. Он был уже в шаге от нее, и тут Костек вскочил, да так стремительно, словно все это время копил силы для рывка. Он встал в дверях, опершись ладонями о косяк.

– Никуда ты не пойдешь. Малыш был прав, когда говорил про… оркестр. И в остальном тоже. Мы и оглянуться не успеем, как они будут здесь. Нам нужно затаиться еще дня на два, на три.

Василь схватил его за руку и попробовал оторвать. Несколько секунд они возились. В конце концов, получив удар в грудь, Бандурко отлетел назад.

– Эй! Ты! – Малыш шел к двери. Он отодвинул Василя, как вещь, как отодвигают занавеску.

– Ты! Второй раз уже при мне позволяешь себе лишнего. Ты ударил моего школьного друга. Если надо будет, я сам ему врежу, а ты держи руки при себе.

Костек продолжал стоять в дверях.

– Он никуда не пойдет, и ты прекрасно знаешь, что нельзя этого делать, что это глупость.

– Но не тебе ему запрещать. Вали отсюда. К окну.

Говорил Малыш неторопливо, добродушным тоном, и вообще это могло быть шуткой. Костек не трогался с места. И тогда Малыш взял его за грудки, повернул свое огромное тело и швырнул Костека, словно тряпичный узел, через всю комнату. Василь едва успел отскочить, печка от удара покачнулась. Костек Гурка врезался в стену и приземлился на одно колено.

– Будет лучше, если ты оттуда не стронешься, – бросил ему Малыш и присел около печурки. Сунул в нее несколько щепок.

Василь шмыгнул в дверь, только мы его и видели. Малыш даже не обернулся.

– Поди принеси чего-нибудь, а то гаснет.

Я взял топор и вышел в стужу коридора. В маленьком наметенном сугробчике у выхода увидел след Бандурко. В соседней каморке почти ничего не осталось. Я пошел искать нетронутое помещение.

От удара доски трескались вдоль, и достаточно было хорошо прицелиться, чтобы гвозди оказались на трассе этих трещин. Сваливались они сами. Через выбитую половину окна мел снег. Я набрал охапку дров и вернулся.

Малыш лежал лицом вниз и пытался подняться. Он смахивал на медлительного, выброшенного на берег пловца или на человека-муху, которому пришла фантазия поупражняться на полу. Я сбросил дрова на пол и стоял, не очень соображая, что делать, однако он уже поднялся на четвереньки и крутил во все стороны головой, словно стараясь сбросить какую-то тяжесть.

Я помог ему встать, помог сесть на край кровати. Он стонал и ощупывал затылок. Пальцы у него были в крови.

– Он меня этой… я специально отложил, чтобы подсохла… на растопку…

Доска была не очень толстая, на конце даже треснула. Валялась она на полу, ничем не отличимая от других, предназначенных пойти в печь. Я осмотрел голову Малыша. Ничего страшного. Рассеченная кожа и растущая шишка.

Я оставил его и вышел из барака. Костек, вероятно, бежал, потому что дыры в снегу были большие и далеко отстояли друг от друга. А дальше все скрывала вьюга. Малыш присоединился ко мне; он опирался на мое плечо и всматривался во взбесившуюся белизну. Движущаяся упругая стена опадала, взмывала ввысь. Казалось, она оттолкнет каждого, кто попытается войти в нее.

– Придется пойти за ними, – сказал Малыш.

Он отпустил меня и держался за стену. Я кивнул.

Дорога исчезала на глазах. Вьюга слепила. Потом пошло в гору, начался лес, и я чуточку прозрел. Там, где деревья росли реже, дальше друг от друга, снег лежал полукруглыми сугробами, напоминающими лезвия какого-то оружия. Я пытался хоть что-нибудь разглядеть, но ничего не было. Небо рушилось на землю, ломало кроны деревьев. Я не слышал собственного дыхания, только чувствовал, как горячий и жесткий воздух входит и выходит, но ничего не слышал. Я пытался идти быстро. Какое у них преимущество? Пять? Десять минут? Триста, четыреста метров? Да, неважно. Взгляд не проникал дальше нескольких шагов. Я перся, вглядываясь в их следы. Все вверх и вверх. Ощущение было, будто ходишь по кругу, как в полной темноте, когда невозможно нащупать ни стену, ни какую-нибудь мебель. Наконец началось ровное место. Я почувствовал, как уменьшается боль в ногах и в груди. Остановился. Из головы не выходила та пачка сигарет. Сесть бы и закурить. Я двинул дальше. По следам ничего невозможно было определить. Они попросту были и вели в глубь белизны. Я мог идти чуть быстрей. Они тоже могли. Я подумал, что сумею догнать их на уклоне. Но этого делать не пришлось. Деревья слева исчезли. Снег теперь летел из-под земли. Воздушный поток выбрасывал вверх белые клубы, прямо как пар над кастрюлей. Именно так это и выглядело. Следы подходили к краю, снег тут был разметан и истоптан. И никого не было. Я обошел все поблизости. Но не нашел ничего. Снова вернулся к обрыву. Подойти к самому краю я побоялся. Трудно было определить, что тут прочная опора, а что видимость.

Я возвратился, рассказал все Малышу. Мы стояли у подножия обрыва.

– Надо туда забраться, – сказал он.

Подъем был крутой, но камни и сломанные деревья служили какой-никакой опорой. Мы поднимались зигзагом на некотором расстоянии, время от времени дотрагиваясь друг до друга взглядами, посматривая, чтобы сквозь метель угадать значение безмолвных и противоречивых жестов. Когда уже не было видно того места, с которого мы начали подъем, Малыш свистнул. Далеко слева и гораздо выше. Глинистая осыпь подавалась под ногами, когда, раскоряченный, как лягушка, я полз в ту сторону.

Это была зеленая куртка Бандурко. Он лежал на животе головой вниз, ноги пытались догнать его и подвернулись под каким-то противоестественным углом. Мы осторожно перевернули его на спину. Он был мягкий и тяжелый. На лице маска из крови и земли. Мы взяли его под мышки и стали спускать. Под собственной тяжестью тело двигалось легко. Нужно было только обходить камни. У подножия Малыш взял его спереди, а я за ноги.

Мы уложили его около печки. Я обмыл ему лицо. Из-под волос у него сочилась кровь.

– Дышит, – сказал Малыш. – Еле-еле, но дышит.

Он принялся расстегивать ему куртку, чтобы добраться до сердца и послушать. И сразу же сунул мне под нос пальцы. Они были красные. Малыш схватил штык и распорол снизу доверху все, что было на Василе. И мы увидели рану, небольшую удлиненную рану, из которой текло и текло. Вся грудь и живот красные. Мы накрыли Василя остатками одежды и спальником. Глаза у него были закрыты. Я наклонился над ним и произнес его имя. Его дыхание стало хриплым. Возможно, он слышал меня, а может, нет, но он явно что-то пытался сказать: губы у него шевелились. Я приблизил ухо к его губам. И услышал шипящие, свистящие звуки, складывающиеся в два слова: «Сказал ему… сказал ему…» Я почувствовал щекотку. Из него выходили прозрачные красные пузырьки, точь-в-точь как мыльные, и я ждал, что вот они оторвутся, медленно, величественно вознесутся ввысь, поплывут в неподвижном, просвеченном воздухе к окну и лопнут, исчезнут от уколов солнечных лучей.

– Сказал ему…