Загадки любви (сборник) - Эдвард Радзинский

– Да, да! – прерывает Отвратительный. Он уже соскучился – он уже жаждет опять поговорить о себе: – Я так все это чувствую…

Я представил, как он это чувствует, и еще раз мысленно возблагодарил начальство за то, что двадцать лет оно избавляет сограждан увидеть это на экране.

– Я мечтал ввести в картину пушкинских бесов, – продолжает нелюдь, окончательно переходя на себя. – В кадре – метель, метель! И в музыке – безумная метель!

– Зря, старик. Пушкин писал «Бесов» осенью в Болдине накануне женитьбы. Пушкин был поэт, который всегда писал то, что видел. Никакой метели в Болдине в сентябре быть не могло. Так что «Бесы» – это аллегория. Это всего лишь мир, его окружавший: бесовские рожи. Как в мейерхольдовской постановке «Горя от ума». И самая страшная строчка – это его предчувствие: «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?» Он чувствовал, что женится на принадлежащей к бесам и предчувствовал, чем это кончится: сначала ведьму замуж выдают, а потом будут хоронить домового, то есть его! Поэтому музыка в «Бесах» – это не музыка метели. Это, скорее, музыка бала. И «в кадре», как ты любишь говорить, кружатся под эту музыку – кружатся бесы! И вдруг в одной из пляшущих ведьм он узнает лицо жены. И понимает, что все это веселое кружение – на самом деле чьи-то похороны… И тут-то его озаряет – чьи это похороны… «Домового ли хоронят?..»

Я чуть было не сказал: «Как я это чувствую!» – но, слава Богу, сдержался. А я чувствую, чувствую ведьминство, бесовство. Например, всегда хотел написать об инквизиции…

– Значит, жду тебя сегодня вечером на съемке. Выписываю тебе пропуск.

– Кстати, о Пушкине. (Все не могу унять словоблудие.) В ленинградском Театре драмы имени Пушкина в кабинете у директора висит портрет: Пушкин с печальным, повисшим еврейским носом, с облезлыми рыжеватыми бакенбардами и большими, навыкате, блестящими глазами… в них то ли слезы… то ли такая тоска – «без объясненья и предела». Если ты видел последний автопортрет Рембрандта – это то же: овал лица, как обвал лица!

– Все время думаю о Пушкине, – в унисон говорит неандерталец. – Как это можно снять!

Какое счастье, что тебе не дадут снять и этого! Но если дадут, ты снимешь, не побоишься! И о Пушкине… И о Сократе… И о Бахе… И о Тургеневе… вы с ними запанибрата! А я боюсь. Глубина темы всегда повергает меня в ужас. Все кажется пошлым и приблизительным. И тогда я бросаю…

На прощанье наобум вынимаю очередной листочек из коробки из-под пива. Попался забавный.

«197… года, 19 апреля.

В Тбилиси у скульптора Ц. Жена скульптора, безумная красавица из рода светлейших грузинских князей, получила фантастическое наследство в Париже. Каждое утро она выходит на улицу тратить деньги. Если видит на улице девушку красивее себя – непременно покупает ей бриллиантовое кольцо. Все свободное время проводит в парикмахерской, наслаждаясь, как расчесывают ее прекрасные волосы. Там она как-то слышит историю о бедном грузинском поэте, который обожает старую лошадь.

Лошадь живет на ипподроме, а у бедного поэта нет денег ее выкупить. Лошадь все время болеет, и поэт достает ей лекарства и тратит на это все свои деньги. Но особенно мучается поэт, когда его возлюбленную лошадь сдают напрокат любителям конного спорта для прогулок в горы. Он разыскивает счастливцев, которым выпало обладать его лошадью, и заклинает их не ездить на ней в горы: дескать, она может не выдержать. При этом он берет клятву не сообщать о ее немощи на ипподром, иначе лошадь сдадут на живодерню.

Безумная красавица проливает слезы по поводу этой великой любви поэта, выкупает ему лошадь и влюбляется в него. Она предлагает ему бежать с ней в Россию. Предложение несколько неожиданно для поэта: ему всего семьдесят четыре года. Он умоляет ее остаться верной скульптору Ц. В это время с гор спускается мать скульптора, грузинская мать-горянка каких-нибудь девяноста двух лет – седая, прямая, жилистая. Горянка видит безумие снохи, ее грешное увлечение поэтом. В знак протеста она совершает то, что, обидевшись, делают старухи в горах. Она влезает на вершину платана, растущего у дома. Приходят многочисленные гости, приглашенные по случаю приезда матери. Но матери нет. Безуспешно обыскивают дом, и только старый поэт, который любит глядеть в небо, замечает мать-горянку на дереве. Никто из гостей не может снять старуху: они разучились лазать по деревьям. А она поливает их сверху древними грузинскими проклятьями. Все кричат, сын рвет на себе волосы, поэт стоит на коленях, воздев руки… И как колокольчик, серебристым хохотом заливается сумасшедшая красавица…

Цветущие деревья… ветер… белье, сохнущее в прохладных двориках… Голубые кальсоны вытягиваются по ветру и патетично умоляют кого-то…»

Самое смешное: все это тоже рассказал мне Д. Встретились на улице (в дни его славы), и он рассказал, как мотался в Грузию. А я пришел домой. И записал!

Но уже половина третьего. Я иду навестить Патриарха нашей критики.

Завтра Патриарху исполняется девяносто три.

– Как вы живете? – тупо спрашиваю я, усаживаясь перед ним в кресло.

Он улыбается:

– Каждое утро я направляюсь к газетному ящику, вынимаю газету и внимательно ее просматриваю: если там нет объявления о моей смерти, иду пить кофе!

Смеемся.

– Я не смогу навестить вас послезавтра, в день вашего рождения. Я улетаю… И вот решил сегодня поздравить.

Он откровенно зевает. Он не может слушать чепуху. На это у него уже нет времени. И вообще он не может долго слушать другого: он должен говорить сам. Поэтому он никогда не ходит в театр. Да, он должен или говорить, или писать! Писать он теперь боится: ему все время кажется, что нет уже ни единой фразы, которую он не написал бы прежде! И потому теперь он без конца говорит.

– О, если б вы знали, как все меняется! Обо мне в пятидесятом была статья «Безродный космополит». В тридцатые годы меня обвинили в том, что я дружил с Гумилевым. Теперь Гумилева печатают во всех журналах, и, возможно, я дожил до времени, когда увижу заголовки: «За здоровый космополитизм!» Или: «Плохо с космополитизмом в Сыктывкаре»… Кстати, недавно я был позван на день рождения к критику М., написавшему обо мне ту самую статью – «Безродный космополит». Да, да, он тоже… еще жив! Я пошел. Мы ведь с ним современники. Мы остались вдвоем от целой эпохи, что нам считаться!.. Пили чай. М. вспоминал писателей, которых он громил… Теперь он их восхваляет, пишет восторженные комментарии к их сочинениям. Напоминает палача, любующегося достоинствами казненных. Весь стеллаж заставлен папками с его разносными рецензиями. С тихой грустью глядели мы на пожелтевшие страницы давних газет. Сколько воспоминаний нахлынуло! «Клеветники» – это он о Зощенко и обо мне. «До каких пор…» – это о том, что все еще ставят Булгакова. «Еще раз к вопросу о безродных космополитах…» – о том, что я окопался в Институте мировой литературы (после этой статьи меня и оттуда выперли). Нежно разглаживая пожелтевшие вырезки, М. жаловался на упадок литературы (нет больше Зощенко и Булгаковых). Кстати, он рассказал, как его друг Михоэлс (его разгромная статья о Михоэлсе была тут же, на стеллаже) посетил Эйнштейна. Михоэлс спросил: «До каких же пор будет в мире антисемитизм?» Эйнштейн долго молчал, потом ответил: «Всегда».