Трупный цветок - Анне Метте Ханкок

– Извини, Элоиза, но он прав, – сказала Огорд.

Элоиза закрыла глаза и вздохнула.

– Что говорит полиция? На каком этапе расследование? – спросила Огорд.

Элоиза слегка покачала головой и апатично посмотрела на стол.

– Они арестовали по делу одиннадцать человек, обыскали их дома, конфисковали их домашние и рабочие компьютеры. В ордере на арест был двенадцатый человек – учитель средней школы из Орхуса. Но он пропал.

– Сбежал? – спросила Огорд.

Элоиза пожала плечами.

– Кто его знает. Он исчез чуть больше месяца назад, и до недавнего времени полиция рассматривала его исчезновение как уголовное дело. Изначально они полагали, что этот человек стал жертвой преступления. Но теперь они больше склонны думать, что он сбежал.

– Тогда я просто не понимаю, чего ты вешаешь нос, – проворчал Миккельсен и встал. – Полно материала, с которым можно работать. Одиннадцать человек получили обвинения в этой мерзости, а двенадцатый, похоже, сбежал с тонущего корабля. Да это же громадное дело, чёрт возьми. Иди домой и пиши об этом!

Миккельсен вышел из комнаты, и Элоиза с Огорд слышали, как он от души выругался, тяжело шагая по редакции.

У детектива Эрика Шефера выдалась насыщенная событиями неделя: обыски, допросы. Была организована следственная группа из восемнадцати человек, которые работали круглыми сутками с тех самых пор, как Шефер и Элоиза вернулись из Парижа. Сам Шефер стал руководителем этой следственной группы, а делу был присвоен статус наивысшего приоритета.

За это время ему приходилось по нескольку раз сидеть в комнатах для допросов напротив каждого из тех негодяев, которые получили обвинение. Он смотрел им прямо в глаза и видел, как они потеют, дрожат и скулят, застигнутые врасплох фактами, сыпавшимися на них, как удары кувалды. Пара человек, впрочем, сразу включили дурака или преувеличенную самоуверенность, совершенно невозмутимо выслушивали обвинения и прогнозы о сроках тюремного заключения, которые им, судя по всему, предстояло отбывать. Большинство откровенно паниковало и изъявляло желание помогать следствию. Трое из них даже разрыдались во время слушаний. Но ни один из них – из одиннадцати обвиняемых – не упоминал Моссинга, независимо от того, как сильно давил на них Шефер. А он, блин, давил как мог на тех трёх нытиков. Угрожал разослать фотографии в СМИ и их детям.

«Лучшие папины хиты» – так, я думаю, я назову этот фильм. Посмотрев его, ваша дочь ведь вычеркнет вас из списка тех, кого нужно не забыть поздравить на Рождество? Как зовут вашу дочь – Вивиан? И она работает в «Спасите ребёнка», как я вижу. Ирония судьбы, не правда ли? Сильно же она расстроится, когда увидит, как вы относитесь к детям.

Несколько обвиняемых выразили горячую готовность принять самое суровое наказание по закону, только бы всё это не навредило ещё больше их семьям. Они также добровольно предлагали назвать имена других педофилов и дать показания против соучастников, которые сидели в соседних комнатах для допросов.

Но, как только речь заходила о Йоханнесе Моссинге, они схлопывались, как мидии.

Все до единого.

Шефер также не нашёл никаких других зацепок, которые бы связывали его с этим делом. В Нордхавнене не было склада, который принадлежал бы теперь или когда-либо принадлежал бы Моссингу.

Шефер вызвал на допрос Йонну Киль, но женщина категорически настаивала, что ничего не помнит с конца восьмидесятых и до середины девяностых. Были, конечно, проблемы с азартными играми, призналась она, но в те годы она так часто употребляла алкоголь и гашиш, что её память была дырявой, как сыр эмменталь. О Йоханнесе Моссинге она никогда не слышала, утверждала она, и понятия не имела о том, что её дочь подвергалась в детстве сексуальному насилию.

Вести об арестах, которые ещё не были освещены в прессе, очевидно, каким-то образом дошли до Ведбека. Во всяком случае, Йоханнес Моссинг ушёл в подполье. Шефер несколько раз в течение недели приезжал и колотил кулаком в его дверь. Первые три раза Маркус Плесснер, карлик, который служил богачу адвокатом, открывал дверь и отрицал, что ему известно местонахождение старика. Накануне утром Шефер поймал Эллен Моссинг на дороге с ковриком для йоги под мышкой. Она разрыдалась, когда он сказал ей, что её сына убили из-за пристрастия её мужа к несовершеннолетним.

Но и она не сказала ни слова.

Чувствуя себя совершенно разбитым, Шефер ехал сейчас домой в своём чёрном «Опеле» в квартал писателей в Вальбю. Он был настолько морально истощён, что ему хотелось только запрыгнуть в первый же самолёт в Сент-Люсию; послать на хрен Моссинга и всё это расследование и просто броситься в гамак, привязанный между двумя пальмами, пить ледяное пиво и наслаждаться видом соблазнительных форм Конни в волнах кристально чистого Карибского моря.

Всего три недели, сказал он себе, нажимая сильнее на педаль газа. Осталось всего три недели.

Он свернул на дорожку перед своим домиком и припарковался на обычном месте рядом со ржавым почтовым ящиком, криво прибитым к белому забору, окружавшему сад.

Пластмассовые лопасти воздуховода, закреплённого на наружной стене дома, крутились и выстукивали привычную мелодию, которая прочно связывалась в сознании Шефера с предвкушением ужина, и они оказывали на него такое же воздействие, как колокольчики – на собаку Павлова. Запах мясного чили, которое готовила Конни, достиг его ноздрей, когда он приблизился к входной двери, и его желудок с надеждой заурчал.

Он запер за собой дверь и бросил замшевый пиджак на стул в прихожей.

– Привет, дорогая. Я дома.

– Отлично! – Голос Конни донёсся из кухни с другого конца дома. – Еда будет готова через десять минут.

Расстегнув две верхние пуговицы на рубашке, Шефер переводил дух в гостиной, принюхиваясь к запахам, доносившимся из кухни.

Он услышал, как Конни засмеялась, и удивлённо улыбнулся.

Он увидел её через кухонную дверь. На ней было бледно-жёлтое платье. Она стояла у стола посередине кухни и, смеясь, вытаскивала косточки из авокадо на деревянной разделочной доске. Её длинные кудрявые чёрные волосы были распущены и обрамляли её лицо, как львиная грива. Она была весела. Красива. Она всегда так красива…

Шефер улыбался, заходя к ней на кухню.

– Чего это ты так смеё…

Улыбка исчезла с его губ, и рука инстинктивно потянулась к девятимиллиметровому пистолету, который висел у него в наплечной кобуре.

– Привет, малыш. – Конни взглянула на него и принялась резать авокадо в салат. Её белые, как мелки, зубы сияли и освещали всё её лицо.

– Привет, – ответил Шефер, не глядя на неё. Его взгляд был прикован к старому кожаному креслу в углу кухни.

В кресле сидел Йоханнес Моссинг.

Вытянувшись, скрестив ноги. С пивом в руке. Расслабившись.

– А вот и ты, – сказал он. – Я уж начал думать, что ты забыл про наш уговор.