На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Транспортабельность чаевых товаров… Там как раз перевалочная база чайной фирмы Иконниковых!

— Беру.

— Удешевленное строительство холерных бараков для пустынных местностей?

— Беру.

— Вопросы санитарии в быту оседлых кочевников?

— Беру.

— «Беру да беру…» А деньги у вас, князь, имеются? Мышецкий откинулся на спинку стула, расхохотался:

— Нету денег, Осип Маврович! Совсем нету денег…

— Ну вот. Я так и знал, — не обиделся Вульф. — Ладно, говорите, куда переслать книги… Потом рассчитаетесь!

Осип Маврович воровато оглянулся на двери и зашептал:

— Только вы меня, голубчик, не выдавайте… Одному вам, как благородному человеку.

— А что такое? — спросил Мышецкий.

— У меня, — подмигнул ему Вульф, — есть такая книжонка, что… куда там Гомеру!

— Да? А что за книга?

— Секретные лекции охранного отделения. Характеристики всех партий, биографии главарей революции, уйма сведений… А вам, как губернатору, все это надо бы и знать!

— Во сколько вы их цените?

— Двести — не меньше.

— Бога-то побойтесь, — сказал Мышецкий.

— Бог? — спросил Вульф. — Бог сам дрожит от страха… Печаталась-то эта книжонка под наблюдением самого Лопухина! Жандармы и набирали. Как тиснули сорок экземпляров — так и набор разворотили. Страху-то натерпелись, пока вынесли.

— Надо посмотреть, — задумался Сергей Яковлевич. — Все-таки что ни говори, а — двести рублей…

Вульф звонко захлопал себя по толстым ляжкам:

— Двести рублей! Ай-яй… Что вы, князь, двести рублей не заработаете?

Пришлось взять. Целый воз литературы, набранной в долг, Вульф обещал сегодня же переправить на товарную станцию для погрузки в вагон.

На прощание Осип Маврович сам застегнул на князе шубу.

— Берегите себя, — посоветовал вкрадчиво. — Сейчас на Руси нет положения хуже, чем губернаторское!

3

Воронье кружилось над оголенными парками, от фортов Кронштадта наплывал на побережье далекий и ровный гул. Фонтаны не работали, и Петергоф напоминал скорее заброшенную дачную местность.

Но по улицам этого «Российского Версаля», скакали с пиками наперевес казачьи разъезды. Время было тревожное, обагренную кровью империю зябко лихорадило — и симпатии Николая II отныне были на стороне верного казачества.

Кончились те блаженные времена, когда русские императоры запросто фланировали по Невскому, кланяясь дамам. Отец его, Александр III, уже накрепко затворился в Гатчине, где в перерывах между запоями играл на тромбоне. Как указывала, по смерти его, иностранная печать: «Это был первый русский император, который умер на троне естественной смертью — от алкоголизма».

Теперь и он, Николай II, прятался по загородным дворцам да покалывал по утрам дровишки. Чего уж там греха таить — неуютная и тревожная жизнь была у последнего русского императора!..

Вдоль трельяжной решетки «Монплезира», куда подъехал Мышецкий, казаки гарцевали уже с ружьями, поставив приклады себе на колени, дулами кверху, сведя крючковатые пальцы на боевом взводе.

В небольшой гостиной, отведенной для ожидания, Сергей Яковлевич застал только двух придворных — адмирала Григоровича и золотопромышленника Базилевского, недавно прибывшего из Сибири. Откуда-то из кухни наплывали запахи пищи — весьма несложные (чуть ли не гречневой каши).

Сложенный из кирпича «Монплезир», тесный и старомодный, был мало удобен для представления царской фамилии, но со вкусами императора никто не спорит. Мышецкий присел на крохотный диванчик, долго разглядывал фарфоровые безделушки, во множестве расставленные по полочкам.

Было очень тихо в старинных комнатах, и не хотелось верить, что где-то на сопках Маньчжурии сейчас с криками и проклятьями умирают под пулями тысячи и тысячи безвестных мучеников…

Григорович задержался в кабинете императора не более двух минут и вышел обратно, вытирая слезы. Постучав князя Мышецкого пальцем по плечику, адмирал заметил с чувством:

— Помните, молодой человек. Помните!.. — Но что надобно помнить, адмирал не сообщил и проследовал в гардеробную.

Камергер Базилевский, о котором уже было доложено, сказал Мышецкому, словно извиняясь…

— Мне только представиться. По случаю прибытия.

— Мне тоже. Только по случаю отбытия… Герольдмейстер, которому явно было нечего делать, часто выходил на прибрежную балюстраду выкурить папиросу.

Потом откуда-то забежал в гостиную котенок, и герольдмейстер, предварительно сняв перчатку, за шкирку вынес его на улицу.

Мышецкого он видел впервые и потому — от скуки — решил его немного образовать в правилах этикета:

— Пожалуйста, князь, не вступайте в разговор первым, старайтесь лишь отвечать. Если же войдет императрица, подставьте ей свою руку — вот так. Она положит на нее сверху свою руку — вот так, и тогда…

— И тогда я ее поцелую, — недовольно пресек его Сергей Яковлевич. — Благодарю вас, сударь, но этому меня учили еще с детства…

Тем временем Базилевский, не рассчитав дистанции, толкнул двери задом. Потирая ушибленную ягодицу, он успел шепнуть Мышецкому:

— Мы еще, князь, наверное, свидимся на вокзале. Если что — так я буду в ресторане. Вернемся вместе…

Сергей Яковлевич поддернул шпагу, оглядел себя в последний раз. Кажется, все было в должном порядке и на белых панталонах ни одной складки, ни единого пятнышка.

Странно! Сколько ни красовался Мышецкий модным либерализмом перед дамами, сколько ни порицал нынешнее правление, сколько ни болтал о конституции и равноправии, но сила многовековых традиций каждый раз брала верх надо всем его пустословием, когда он стоял перед царскими позлащенными дверями…

Потому и сейчас правовед был взволнован — часто-часто и мелко-мелко крестил себя возле пупка. Герольдмейстер, доложив о нем императору, распахнул перед князем двери.

— Его величество, — сказал он.

Мышецкий шагнул вперед и очутился в тесной угловой комнате, окна которой выходили прямо на взморье. Образцовый порядок царствовал на небольшом столе, чернильница была прихлопнула крышкой. Несмотря на холодный воздух, дверь на улицу стояла открытою настежь, и в проеме ее, на сером фоне морского льда, виднелся большой топор, воткнутый сверху в чурбан, похожий на плаху.

А вот и сам дровосек, одетый, словно палач, в яркую малиновую рубаху (такие рубахи носили царскосельские стрелки). Николай стоял, слегка расставив ноги, и — что поразило Мышецкого — свободно почесывал себе под мышкой.

Покончив с чесанием, его императорское величество проследовали от стены до стола и высочайше соизволили подержать в руке тяжелое пресс-папье, как бы взвешивая его.