На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Кажется, — сказал он, — проскочили Лугу… Когда-то я проводил здесь перепись населения, а для мужиков, не обладавших фантазией, придумывал фамилии: Бельведерский, Подсудимов, Шибкопляс и Папаримский…

— Развлекались?

— Был молод, — вздохнул Мышецкий с сожалением.

— Вы не стары и сейчас.

— Тридцать лет, — улыбнулся чиновник. — Возраст для поэта уже критический.

— Но только не для вице-губернатора, — заключил Иван Степанович Кобзев.

Немного помолчали, привыкая один к другому.

— В Луге, — не сразу продолжил Кобзев, — почвы удивительны. Они отдают из недр своих здоровое излучение, благодаря чему человек в этих краях живет долее обычного. Кстати, здесь родина многих декабристов…

— Да… А знаете, — с удовольствием напомнил Мышецкий, — ведь Муравьевы мои дальние родственники! Утром мы как раз будем в моих краях. Сестра просила меня поклониться могилам. Посмотреть — как там все…

Кобзев сильно закашлялся, и Сергей Яковлевич торопливо загасил папиросу:

— Извините, более я не буду курить в вашем присутствии.

— Ничего, — отозвался Иван Степанович и смущенно стиснул в кулаке платок.

Мышецкий все же заметил на нем кровь.

— Что же вы раньше ничего не сказали? — испугался он.

— Вы не беспокойтесь, — ответил Кобзев. — В купе, где ваши жена и мальчик, я заходить не буду. Мне бы только доехать. Только бы доехать!..

За ночь Сергей Яковлевич успел немного вздремнуть, но чутко слышал, как отцепляли вагон от состава. Его разбудил путеец, не поленившийся прийти со станции.

— Ваше сиятельство, — сказал он, посветив фонарем, — имею распоряжение, согласно вашей просьбе, задержать вагон на границе Валдайского и Крестецкого уездов.

— Благодарю, я сейчас выйду. Скажите — есть ли поблизости мужики с лошадьми?

— Здесь неподалеку перевоз — найдете, князь…

В вагоне стояла непривычная тишина. Мышецкий заглянул в купе Алисы — жена крепко спала, кружевной чепчик ее сбился на одно ухо. Приоткрыл двери «детской» — Сана могуче раскинулась на плюшевом диване, из-под локтя женщины выглядывало личико младенца.

«Какие они все славные люди», — с умилением думал Мышецкий, выходя из вагона.

Утро было жестко-холодное, лужи хрустели под ногами. Сергей Яковлевич пожалел, что оставил шубу в вагоне, надев только крылатку. Ехать было недалеко, но мужикй-заломили с него немало по случаю… овса (как водится, опять подорожавшего).

— Ладно, поехали. До Заручевья и обратно…

И в тряской телеге, пока еще не совсем рассвело, он больше дремал, прислушиваясь к раннему пению петухов. Но вот туман расступился, кобыленка внесла телегу на угорье, дробно простучал под колесами настил моста, повеяло в воздухе чем-то утешно-сладким, родным, полузабытым…

Заручевье встретило его пустотой и навозной прелью. Был еще ранний час, и князя, конечно, никто не ждал. Да и забыли — кому он нужен теперь? Дряхлый священник на паперти церкви долго тыкал ключом в замок — сослепу промахивался.

— День добрый, батюшка, — сказал князь, подходя к нему. — Как на кладбище — целы ли могилы?

— Ну сударь! Человек цел не будет, а могилам что станется? Об этом не печальтесь…

Сергей Яковлевич оглядел тоскливую, словно выбитую гладом и мором, панораму бывшего родимого имения.

— А ведь тут была раньше аллея столетних вязов и кленов, — машинально вспомнил он. — Где же она, батюшка?

— Вырубили, сударь. Мужики вырубили.

— Зачем же?

— Поначалу так просто, чтобы продать. Но миром не поделили и миром пропили. В брюхе ведь не видать — кому больше, кому меньше досталось… Нету, сударь, аллейки!

— Жаль, — вздохнул Мышецкий.

К ногам его упали тяжелые засовы с дверей, распахнулась перед ним мрачная утроба бедной сельской церквушки.

— Зайдете, сударь? — спросил священник.

— Нет, — раздумывал Мышецкий, — мне тяжело молиться на этом месте. Я помолюсь про себя…

Прибежал откуда-то староста, спросонья принявший его за исправника. Вдвоем они добрели до разрушенной усадьбы.

Двери были забиты досками, и Мышецкий с хрустом отодрал их напрочь. Ногой выбил двери, сказал старосте:

— Не входи. Я один…

С трепетом, на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то, он вошел внутрь дома, и дом сразу отозвался на приход хозяина скрипами и плакучим воем ветра под сводами.

Где-то взвизгнула умирающая дверь. Сергей Яковлевич снял шляпу, как над покойником, едва приучил глаза к полумраку. Дневной свет дробился через щели заколоченных окон, жирная пыль таяла под пальцами.

— Ваше сиятельство, — заголосил староста снаружи, — не ходите дале: пол может провалиться!..

— Убирайся прочь, — ответил Мышецкий. — Подо мною он не провалится…

Сергей Яковлевич вошел в высокое зало, хлопнул в ладоши, и ему вдруг послышался аромат бабушкиных духов, почудились шелесты платья Лизы Бакуниной, слабые перестуки ее бальных башмачков. Здесь, в этом доме, рождались и умирали его прадеды и деды, здесь же родился он сам, здесь он встретил свою первую любовь.

Он глотнул в себя затхлую сырость и спросил со слезами:

— Лиза, Лизанька! Почему вы меня разлюбили?

Из мрачной пустоты глядели на него с потолка облупленные пухлозадые купидончики, тускло отсвечивала позолота плафонов, расписанных неизвестным крепостным мастером. Мышецкий смахнул рукавом пыль с камина и посмотрел на себя в зеркальную поверхность каминного мрамора — заглянул глубоко-глубоко, как в другое столетие.

Это было не его лицо — лучше не смотреть: страшно…

— Заходи сюда! — крикнул он старосте. — Посветишь мне.

Староста чиркал спички, освещая стены. Пожухлые от времени, в черноте древних красок, в пыльной коросте и трещинах, ожили перед ним портреты сородичей: вот пиит Г. Р. Державин, вот композитор Львов, вот декабристы Муравьевы, книголюбы Полторацкие, инженеры Мордвиновы…

Все они прошли по земле, как тени, и совсем случайно волосатой зверюгой глянул из угла неистовый анархист Бакунин.

— И ты здесь? — подмигнул ему Сергей Яковлевич, и ему даже стало немножко весело…

Когда он выходил из дома, на крыльце уже собрались сбежавшиеся из деревни ребятишки. Князь заметил, что многие из детей были босы и зябко переступали пятками по талому снегу, и он спросил их:

— Почему вы не обуты? Где же валенцы?

— А мамка отняла…

— Так вам же холодно?

— Не, барин. Сейчас горазд теплее…

— Забивай снова! — велел Мышецкий старосте и, не оглядываясь, пошел прочь от этого места.