Любовь негодяя - Мария Бушуева

Я увидел тебя в коридоре нашего института, вышел покурить, покурил, хотел уже войти в отдел и закрыть дверь, как вдруг, будто какая-то сила, заставила меня оглянуться: по коридору шла девушка. На тебе был светло-зеленый плащ Длинные светлые волосы падали на плечи, точно туман. Глаза улыбнулись мне — или мне так показалось?.

— Володя! — позвал меня мой сослуживец, выглянув в коридор. Я с трудом заставил себя отвести от тебя взгляд.».

Перечитав письмо сестры и признание мужчины несколько раз, я. наконец, отложила листы в сторону и легла, раздевшись, в холодную гостиничную кровать. Белье пахло то ли отбеливателем, то ли обычной хлоркой.

Луна за окном дробилась и дробилась.

Я уже собиралась погасить ночник, как вдруг мне пришла в голову мысль сравнить письмо и открытку, взятую мной с собой скорее из-за адреса, указанного на ней, чем из-за каких-либо чувств. Чувства мои не нуждались в источниках питания, они жили сами в себе и, право, лучше бы и так они были слабее!

Засунув ноги в тапочки, взятые из дома, я прошлепала к шкафу и достала из сумки открытку. честно считая свой детективный порыв — наивной глупостью.

Но даже при таком слабом свете было видно: записку и открытку писала моя сестра, почерк ее, такой неустойчивый и всегда разный, все-таки во всех ее письмах ко мне имел какие-то общие особенности, к примеру, вот это «в», похожее на английскую «f». Но любовное письмо и мой адрес на открытке — написал другой человек. Мне перестал казаться наивным мой порыв.

Хватит впадать в страхи и панику, сказала я самой себе, включая верхний свет давай-ка начнем разбираться в этом двойном послесловии к неизвестной пока мне истории, конец которой так мрачен.

Кто-то. явно, хотел, чтобы именно я прочитала о любви. О его любви? Вероятно. Кто-то, хотел, чтобы я приехала сюда именно сейчас — и сам отправил мне открытку Анны, которая почему-то хранилась у него… Может быть, и дневник он уже давно перепрятал? С какой целью? Ну, к примеру, чтобы его не забрали и не прочитали. Кто? Следователь. Если таковой в квартиру вообще приходил.

Или же — чтобы передать мне дневник лично!

Итак, если дневника в условном месте не окажется, будет ясно, что неизвестный человек, подписавший адрес на открытке, жаждет со мной встретиться. Но — зачем?!

И почему он пишет без обращения — забыл имя? Чье имя? Или он — трусоват и чего-то боится? Здесь — неясность. Но, главное, к чему мне чужое любовное признание?

Я протянула руку и, взяв письмо мужчины, вновь перечитала его. И вдруг почувствовала, какую страшную силу это признание в себе таит — будто в моих руках не лист бумаги, а шаровая молния, магически притягательная и смертельно опасная. Я замерла. Этот мужчина писал правду! Хотя… Я попыталась вчувствоваться в текст. Хотя чего-то не договаривал. Или — сам в себе этого не понимал… Нет, нет, именно скрывал — и намеренно! Не потому ли мне кажется, что за строками любовного признания спрятано взрывное устройство? Или — мое впечатление — только обратный эффект — после того, что случилось, все, связанное с сестрой, начинает представляться мне опасным?

Мне захотелось увидеть его глаза.

Погасив потолочную лампу, я снова легла в постель, но оставила валериановый свет ночника. И, едва опустила отяжелевшие веки, ясное и сильное ощущение чужого присутствия в моей комнате заставило меня сесть в постели и посмотреть на кресло: в нем никого не было.

Да, нет, опять ложась, решила я, это, конечно, мой новый знакомый, Андрей, он сейчас вернулся из ресторана, сел в точно такое же кресло в своем номере и сильно — сильно подумал обо мне.

К чему?

Я все-таки уснула.

Утром я сначала пошла к нотариусу, а через полтора часа уже вновь стояла перед знакомой дверью, пытаясь открыть замки. Услыхав позвякивание ключей, выглянул из своей квартиры Василий Поликарпович. Мы поздоровались.

— Вот, никак не могу справиться с непонятными замками!

— Да я помогу вам, — и действительно, старик открыл дверь с удивительной легкостью.

— Спасибо, — поблагодарила я, не зная, как намекнуть ему, что хочу побывать в доме сестры одна. Но сосед и не думал уходить. Он придерживал худой смуглой рукой дверь и уже рассказывал что-то из своей жизни; я плохо вслушивалась, но поняла, что он делится со мной воспоминаниями о различных случаях, когда ему удавалось открывать самые сложные замки, с которыми никто не мог справиться.

— Здорово у вас получается, — с некоторым опозданием похвалила я его, точно малого ребенка. — Без вас я бы так и стояла здесь, не зная, что делать.

Оказывается, старику только и нужно было мое восхищение; он тут же отпустил дверь и очень быстро, несмотря на хромоту, ушел к себе, пригласив меня зайти, если я того пожелаю.

— Правда, меня может не быть, — тут же непоследовательно предупредил он, — то есть я буду, но ко мне может наведаться одна дама. И я не смогу вам тогда открыть. Все-таки я, сами понимаете, живу один, одному плохо и вот ко мне и приходит женщина. Вас это удивляет?

— Нет что вы, — нашлась я, — конечно, не удивляет.

Старик был удовлетворен. А я извинилась и, войдя в свой старый дом, прикрыла дверь.

Пыльным запахом пустого, небольшого помещения пахнуло на меня. Как ни странно, присутствие за стеной почти незнакомого Василия Поликарповича, внушило мне успокоение, и я свободно прошлась, оглядывая квартиру.

Я сразу заметила старые книжные полки, за которыми виднелись некрасивые пятна на обоях — от какого-нибудь ядовитого дихлофоса или карбофоса, должного уничтожать клопов и тараканов. На четвертой полке сверху и, правда, поцарапанной, в один из томов «Тысячи и одной ночи» были спрятаны тетрадки сестры: я нашла их сразу. Никто ее дневник не перепрятал, значит, мое предположение, что некто неизвестный жаждет со мной встретиться, всего лишь игра моего настороженного воображения.

Надо будет спросить у старика — соседа, кто передал ему письмо для меня, и когда передал — сразу после того, что случилось или незадолго до моего приезда.

Кроме книжных стеллажей в комнате были: старый диван, стенка шестидесятых годов, дешевая полировка которой в нескольких местах почему-то вздулась и потемнела, и два кресла, стоящие друг против друга на темно-желтом пушистом паласе. На журнальном столике возле дивана лежал маникюрный набор, и почему-то именно эта полуинтимная деталь произвела на меня самое тяжелое впечатление.

Дверь во вторую комнату, расположенную напротив той, где я находилась, была закрыта, и я, преодолев неприятное чувство, что там может обнаружиться нечто неожиданное, поспешила распахнуть ее: обычная спальня со шкафом для белья от старого польского гарнитура, купленного еще в пору моего детства, и такой же старой кроватью. Трюмо тех же времен было, конечно, не завешено — и мое собственное, бледное и встревоженное лицо, тут же отразилось в нем. И везде — пыль, пыль, пыль.