Закваска - Робин Слоун

Возможно, я бы не так рвалась познакомиться с остальными Лоис, если бы не проводила дни напролет в компании циничных призраков в «Дженерал Декстерити». По сравнению с этим потусоваться с горсткой одноименных пожилых леди показалось мне чудесной перспективой.

Встреча проходила в доме с темной черепичной крышей в довольно труднодоступном районе, куда надо было забираться по укромной лестнице, поднимавшейся от Парнассусавеню. Я прогулялась по Фарнсуорт-лэйн мимо Вудленд-Корт до тупика, упиравшегося в эвкалиптовые заросли на вершине холма.

На двери висела бумажка с надписью от руки: «Добро пожаловать, Лоис!»

Я улыбнулась. Тот, кто это написал, наверняка был очень доволен собой, и не без причины.

Дом был большой и хорошо обжитой, все полки и поверхности были заставлены и завалены книгами, коробками, фотографиями в рамках, старыми открытками, составленными в маленькие палаточные городки. Если мою голую квартирку поставить на один конец координатной оси, этот дом совершенно точно оказался бы на противоположном конце. Эта Лоис небось жила тут уже лет пятьдесят.

Все Лоис сидели в гостиной, совмещенной с кухней, восемь из них — вокруг длинного стола у большого окна с панорамным видом на западную часть города — парк «Золотые ворота», подальше — мой район и размытая серая полоса океана надо всем этим. Поседевшие с возрастом волосы женщин сияли в вечернем свете.

Если вы когда-нибудь захотите понять разницу между Детройтом и Заливом Сан-Франциско, просто сравните их Клубы Лоис.

Лоис-хозяйка, которую я для себя назвала Лоис с Вудленд-Корт, владела домом с 1972 года, то есть невероятно долго. Когда-то давно она открыла сырную лавку у подножия холма, и с тех пор ее вкусы не сильно изменились: ни на одном дружеском собрании я не ела настолько вонючего сыра! Вместе со мной его грызли (с разной степенью энтузиазма):

— Лоис из «Компака»: в золотые годы компании она руководила отделом маркетинга. Ее руки от запястья до локтя были унизаны массивными золотыми браслетами. Она была похожа на королеву валькирий амазонок.

— Лоис-Училка, она вела антропологию в Университете Сан-Франциско. Она показала на шпили церкви Святого Игнатия и сказала: «Я уже тридцать лет поднимаюсь на этот холм». Она была поджарая, как горная коза.

— Лоис Безупречная: она была невероятно стильная — настолько, что люди на улицах наверняка останавливались на нее посмотреть. Она невозмутимо носила брюки-галифе и чернильного цвета джинсовку, за которую любой из циничных призраков не задумываясь убил бы. Буквально убил бы ее на улице. «Только не ходите в этом мимо стадиона», — предупредила я ее.

— Старая Лоис. Она заслуживала клички поприятнее, но что ж поделаешь: она была правда старая, за девяносто. Казалось, она уже не очень соображала и ушла в себя, но глаза у нее были ясные, и когда я вошла в гостиную и представилась, она радостно возопила: «А я и не знала, что Лоис до сих пор выпускают!»

Компания была занятная и оживленная, Лоис явно хорошо между собой ладили: они собирались так уже два десятка лет. Я сидела, слушала их, улыбалась и отлично себя чувствовала, хотя потом, уже спускаясь с холма, я запереживала, что слишком мало говорила и показалась им скучной. У остальных Лоис были свои убеждения, они спорили и кричали друг на друга.

Они напомнили мне о бабушке Лоис, и я подумала о чикагской тюремной буханке: какая она была чудовищно жесткая. Единственная кулинарная традиция нашей семьи, и такая жуткая!

Но бабушка все время ее пекла.

Я шла по парку «Золотые ворота», и вдруг меня осенило: я ничего не знала о бабушкиной жизни! Я и бабушку-то знала плохо. Я глубоко вдохнула. Она переехала из Висконсина в Мичиган, а до этого жила в Чикаго и выступала с труппой экспериментального театра, ютилась в крошечной квартирке с еще тремя женщинами и не просто пекла этот жуткий хлеб, но и приносила его домой: он был бесплатный и довольно сытный. Когда она пекла этот хлеб позже, он наверняка напоминал ей о других местах и других временах. Четыре женщины спят на двухэтажных кроватях. Вечерние спектакли. Малиновые парики.

А я двенадцать часов в день сижу за компьютером и питаюсь Суспензией.

Я хорошо училась в колледже, легко и быстро нашла работу, рано купила дом, и поэтому считала, что семья может мной гордиться. Но вдруг меня как молнией ударило: какая у меня пустая квартира. Какая у меня пустая жизнь! Если бы бабушка Лоис приехала ко мне в гости — и тут вдруг я впервые почувствовала, как хочу этого, чтобы ко мне приехала бабушка Лоис, одна, живая, — так вот, если бы она приехала и посмотрела, как я живу, она бы не стала мною гордиться. Она бы загрустила и, возможно, немного забеспокоилась бы.

Мне нужна была более интересная жизнь.

Я могла бы для начала чему-нибудь научиться.

Я могла бы для начала разобраться с закваской.

Я сходила в пестрый книжный на Клемент-стрит и купила подержанную книгу под названием «Душа закваски». Автора звали Эверетт Брум, он был пекарь, и на обложке его руки, темные и немного глянцевые, баюкали буханку хлеба, которая тоже поблескивала.

Введение было аж на двадцать две страницы. Это был целый пекарский роман воспитания, он охватывал юность автора в Сакраменто, посещения дедушкиной булочной, крах его карьеры как скейтбордиста, увлечение наркотиком домашнего приготовления и, наконец, выпекание хлеба в лачуге у моря и преображение, настигшее там автора. Еще там были черно-белые фотографии: молодой человек с густой черной бородой и настолько ясным херувимским лицом, что борода кажется приклеенной. Целый разворот: Эверетт Брум стоит, прислонившись к самодельной кирпичной печи типа в деревенском стиле (хотя про стиль тут можно было говорить лишь с большой натяжкой). Она казалась просто горой валунов. На заднем плане маячили разнообразные атрибуты богемной жизни: гитара, сёрф, книга с надписью «КАМЮ» на корешке.

На фото, по его собственным словам, Эверетт Брум обучался готовить «без сухих дрожжей, без высушки, без мертвечины». Ну конечно, кто же захочет хлеб с мертвечиной. Вместо дрожжей Брум пел оду закваске: «…Влажная, живая, хрупкая, чувственная. Запах жизни. Я ощущал его у моря, в лесу, собирая грибы, в объятиях Лусии, моей тогдашней возлюбленной. И в моей закваске».

Спустя двадцать две страницы битвы трусости со смертью, туманов, окутывавших его печь, словно балахоны, хрупких ключиц Лусии и т. д. и т. п. Брум, наконец, все осознал. С фотографии на меня смотрел совсем молодой мужчина с пугающе широкой маниакальной ухмылкой, держа в воздухе, как трофей, буханку хлеба. Она была огромная, шириной с его грудную клетку, и выглядела, по правде говоря, просто великолепно.

Он переехал в Сан-Франциско, открыл «Булочную Брума» — у них уже целых три точки — и написал эту книгу. Он сбрил бороду, продал хижину и купил дом в богатом районе Ной Вэлли, женился на начальнике производства по имени Оливия. Теперь у них двое детей.