Правда - Дмитрий Быков

...Каникулы, летний полдень, берег речки Усы, вода прозрачна, воздух колышется от зноя, слышен томный звон кузнечиков, солнце — красными пятнами сквозь закрытые веки. Они только что купались, и капли воды еще не обсохли на их загоревших руках и ногах, а ее длинные темные волосы совсем мокрые — она опять окуналась с головой, хотя мать всякий раз бранит ее за это.

Так жарко, что им не хочется есть, хотя они улизнули из дому еще до завтрака. Утром, пока зной не был так силен, они бродили по лесу с ружьем в надежде подстрелить кролика, но им быстро наскучила эта бесплодная забава. Теперь ружье лежит на траве рядом с другими пожитками: книга, салфетка, надкушенное яблоко. И они лежат друг подле друга, болтая беспечно. Ему двенадцать лет, ей одиннадцать.

Ей хочется пить, а вставать лень, и она, приподнявшись, перегибается через него и тянется к яблоку. Он хватает ее за руку, толкает, щиплет, щекочет. Она заливается смехом. Это все понарошку. Они устраивают шуточную схватку из-за яблока. Он много сильней ее и быстро оказывается сверху. Ее кожа пахнет солнцем и травой. Тяжкая истома овладевает им, он не хочет продолжать возню и отпускать ее тоже не хочет. Она хохочет и мотает головой, в мокрых тяжелых косах запутались травинки. Глаза у нее черные, как смородина. Весь дрожа, он прикасается сухими губами к ее щеке. Он еще никогда в жизни не испытывал такого счастья.

Вдруг все рушится: она начинает с бешеной силой извиваться под ним, отталкивает его, вырывается — растрепанная, злая, вся в слезах — и отскакивает от него, и кричит, что он гадкий, гадкий мальчишка и она все расскажет матери. Он в ужасе, раздавлен, поражен — почему она так рассердилась? Он ничего ей не сделал плохого. Она же его самая любимая сестренка и прекрасно об этом знает: он всегда защищал ее перед матерью и старшими сестрами. Он мечтает убежать с нею вдвоем куда-нибудь далеко — в Америку или Африку. Она — самое дорогое, что у него есть.

А она продолжает кричать и плакать и ругать его самыми скверными словами, словно деревенская девчонка, лицо ее искажено от злобы. Он наконец понимает: это оттого, что он, по ее мнению, как-то нехорошо прижимался к ней. Matka Boska, какой вздор! Он же просто любит ее, просто не может без нее жить. Он никогда не пытался подглядывать за сестрами в купальне, как это делает его старший брат. Она для него — как маленькая мадонна, как ангел.

Он хочет сказать ей об этом, но не находит нужных слов, ведь он еще ребенок. Да и она ничего не хочет слушать, затыкает уши, топает ногами, визжит. Потом поворачивается и бежит прочь, бросив через плечо, что сейчас же нажалуется. Он страшно напуган. Этого нельзя допустить, ведь тогда их разлучат, не позволят уходить из дому вдвоем на целый день, как раньше. Воображение мгновенно рисует ему ужасные картины: его отсылают в город, отдают в подмастерья, забривают в солдаты, сажают в крепость, ссылают в Сибирь, ее увозят насильно в монастырь. Как успокоить ее? Она убегает. Он в отчаянии. Он уже не соображает, что делает, не помнит, как в его руках оказывается ружье. Оно тяжелое. Дымок вырывается из обоих стволов, отдача толкает его в плечо.

Дым рассеивается. Он вскакивает на ноги, бежит к ней. Она лежит ничком, голова повернута вбок, ресницы мокрые. На спине ее рубашки расплывается жирное красное пятно. Он падает на колени, непослушными руками пытается перевернуть ее, приподнимает ее голову. Она еще дышит и даже в сознании. Давясь, она пытается что-то сказать. Он склоняется ниже, берет ее руку, шепчет, что все будет хорошо, он сейчас побежит за помощью, умоляет ее чуточку потерпеть. Срывает с себя рубашку, прижимает к ране — кровь не унимается. Зовя на помощь, он кричит что есть силы, охрип от крика, но берег реки пустынен, а усадьба далеко, за лесом. Он силится поднять ее на руки, но она слишком тяжела для него. Нельзя медлить и секунды, но он не может оставить ее здесь одну. Ее губы белые, пульс тянется в нитку — жизнь уходит. Она вдруг произносит почти внятно: «Помоги мне... Фелек, помоги...» Она не проклинает его, она даже не поняла, что случилось. Слезы застилают ему глаза, он вскакивает, сломя голову бежит в усадьбу, воет, спотыкается о корни, падает, расшибается, он весь в крови — ее и своей, — взахлеб лепечет молитвы, путая слова, подымается, бежит, падает снова...

Когда пожилой садовник — первый, кто попался ему на дороге, — задыхаясь, прибегает вместе с ним обратно и хочет поднять ее — она уже не дышит. Они переворачивают ее на спину. Широко раскрытыми черными глазами она смотрит прямо на него.

Из усадьбы к ним уже бегут люди. Он видит среди них мать. Поздно! Где они все были раньше, когда они с сестрой молили о помощи! Они все-таки отняли ее, все-таки забрали. Все из-за них с их проклятыми приличиями. Почему они все не умерли тут же, сраженные молнией, почему они дышат и ходят, почему смеют ходить и дышать? Ведь все кончено. Убей нас всех здесь, Господи, убей, ведь все кончено... Он бьет по земле кулаком, обхватывает голову руками, визжит, заходится в истерике, срывает с шеи крестик, топчет его, выкрикивает проклятья — изнеженный, миловидный светловолосый мальчик, больше похожий на девочку...

И на этот раз он не сумел сдержать крика. Злобно отшвырнул одеяло, встал, зашагал по комнате, как тигр в клетке. Уже светало. Ванда, Ванда! О, Ванда! Не счесть, сколько раз она посещала его за эти годы! Не уходи, останься хоть на несколько минут! Лицо его — худое, узкое, как нож, — болезненно скривилось. Зеленые, как у кошки, глаза сверкнули ненавистью. Как смели они отнять ее у него... А раз так — надо продолжать жить и продолжать мстить. Стать выше владык небесных и земных... Да, нужно идти прямо к цели, не сворачивая, не сгибаясь под ударами судьбы, как если б его сердце было сделано из железа. Холодная страна будет лежать у его ног. Он еще увидит свои статуи в бронзе. Он рассчитается со всеми, огнем и мечом выжжет проклятую заразу. Но детей — детей он спасет.

Тогда они ему не позволили даже понести кару за свое невольное преступление. Мать и родственники придумали историю о том, как его сестра Ванда сама нечаянно нажала на курок и убила себя. Он считал, что должен замолить грех, уйти из мира, посвятить себя Богу. Дни и ночи проводил в жарких молитвах, долгие часы простаивал на коленях, истязал себя ударами плети. Сердился на мать, братьев и сестер за недостаток религиозного рвения, даже бранил их, пока они не начали над ним смеяться. Его старший брат Казимеж нарочно говорил ему, что не верит в Бога; Феликс был в ужасе и сказал, что пустил бы себе пулю в лоб в ту же секунду, как утратил веру. Но когда к пятнадцати годам выбор его пал на орден иезуитов, им двигала уже не одна только вера: романтическую натуру мальчика привлекало сочетание показного смирения и тайного могущества. Он говорил о своем желании ксендзу и был уверен, что тот поддержит его, но ксендз оказался предателем: сказал матери, что не одобряет его намерения. И все они стали отговаривать ого. Он сделал вид, что подчинился их уговорам. На самом деле он просто понял, что есть иные способы достичь могущества. Не лучше ли быть генералом нового ордена, чем рядовым служителем старого? Во что бы то ни стало он завладеет кольцом, взойдет на престол, что принадлежит ему по праву, и снимет с престола проклятие.

...Впервые он услыхал о кольце от матери, еще маленьким ребенком. Как все дети, он верил в сказки — поверил и в эту, как верил, что, надев шапку-невидимку, можно в одночасье изрубить всех москалей в капусту. Но, став старше, пришел к выводу, что кольцо действительно существует; существует и проклятие. Логика подсказывала ему, что оно должно существовать, а что должное — то и сущее; разве не так рассуждает настоящий заговорщик, чья мечта рисует планы, а воля претворяет их в жизнь? Он нашел подтверждения этому в старинных семейных документах, которыми никто, кроме него, всерьез не интересовался. Он читал много книг, рассказывавших об истории его прекрасной родины и ее заклятого врага, сопоставлял версии и наконец понял все...