Дикость. О! Дикая природа! Берегись! - Эльфрида Елинек

У него нет дома; то, куда он может отправиться, это меньше, чем дом. На завтра его определили в машину, где он будет проводить время в обществе багажа. Загрузили туда и оружие. Он — один из тех, с кем ее отцы жестоко обходились. Один из тех, кто выбрал забывчивость, чтобы не идти по пути отмщения. Она же, наоборот, всё запоминает. Она тяжело обвисает, эдакая складчатая катастрофа, вот такой выходит она из своего бюро, что в стеклянном дворце в центре города, беспомощная, как мокрые кусты. Всесильная и неуклюжая одновременно. Содрогаясь от отвращения, поднимается она по лестнице. Как сбросить с себя эту мерзкую холодную плоть? Эти сети, до отказа наполненные одним только жареным черепом. Больше всего ей хотелось бы вырвать из себя все органы. Человеку требуется хотя бы немножко счастья. Порой после еды она засовывает два пальца себе в глотку. Этот способ она использует, чтобы сохраниться в непомятом виде, очистить ансамбль своего тела вплоть до несущих конструкций. Понятно, ведь ей недоступно то, что многим другим, если вы со всех сторон оцените социальное положение этих других, безразлично: излишний вес. Едва выбравшись из оболочки своего автомобиля, где никто не мог ей докучать, она тут же принимается дезинфицировать дом лесничего самым дотошным образом. Эти древние стены, способные вызвать дикие крики восторга у знатоков деревенской старины, — идеальное прибежище для грязи. Она очищает всё, кроме себя самой. Из багажника вынимаются огромные упаковки ваты; жидкие очистительные средства, ядовитые, как крысиный помет, вызывают у нее рабочий зуд от пальцев до кончика языка, она делает свое дело основательно, но беспощадно. По ее распоряжению шофер выстилает все ящики и шкафы чистой бумагой. После этого она принимает решение вообще не распаковывать свою дорожную сумку. Поверх столь леснически и княжески застеленных постелей она велит постелить свое собственное белье. Будь ее воля, она бы каждый день меняла и собственную кожу, которой уже многие с нетерпением дожидаются, чтобы надеть ее на себя или хотя бы примерить. А она на них неплохо смотрится! Она властвует над тысячами людей в экономической сфере, подобно главному выигрышу в лотерее. И при этом она находит все новые предлоги, чтобы никому лично не протягивать руку. Быть женщиной — постоянное помахивание колом гигиены. Над ней вечно кто-нибудь униженно склоняется. Поставщики подают ей пальто и шумно дышат в ее нестриженый затылок. Все это обилие крови, пульсирующей в разветвлениях сосудов, — оно рвется наружу, в жизнь, словно семя, которому тоже хочется потрудиться. Иногда оно прорывается, иногда нет. Яростно кипит посев несчастных обделенных в ее пререзервативном домике.

Завтра над местностью повсюду задернется кровавый занавес. Королю универмагов это очень на руку, он — скромный потребитель своего жаркого и своего вина, но в любую минуту готов подняться над самим собой. Он становится таким, каким его в данный момент хотят видеть. В обычной атмосфере он человек простой, для человеческих опытов не очень подойдет: что в нем такого особенного? В первую очередь он борец за природу и за ее дальнейшее существование, с тех пор как избавился от своих универмагов. Горячее всего он выступает за дальнейшее существование своих лесов. Он ведь, по сути дела, простой крестьянин. Но он хотел бы и сам продолжать существовать, причем со всеми удобствами, а значит, и все вокруг него должно оставаться таким, как сейчас. Это ему по нраву. Природа постоянно меняется, но в целом заинтересована в том, чтобы ее увековечили. То же самое и он считает для себя подобающими условиями. Он считает, что условия существуют прежде всего для него. Он ест себе и пьет, эта откормленная свинья с коронованным рылом. Он целует руку женщинам, общается с министрами и правителями, если он в настроении. Жареные голуби сами в рот к нему летят. Чтобы он спину гнул?! Да никогда! Только в одном случае — если прицеливается в благородную дичь, которая спасается от него, убегая огромными табунами. Противоречия обостряются во всей своей невинности, становясь пожизненными. Теперь лесоруб, и в этом есть оттенок унижения, прижимается, ища опоры, к жесткой узде старшего лесничего. Когда он, Эрих, пропал и перестал выполнять свою работу, этот человек собственноручно грубо прогнал его. Сегодня Эрих давит на предпринимательшу своим традиционным костюмом. Он весь с ног до головы зеленый, как нильский крокодил. Восторженно жмется к ней (он, как и любой мужчина, уже начал отличать вожделение от настроения) под тем предлогом, что дорога узкая и машина отдавит ему пятки. Шутки такого рода он отпускает слишком уж часто, и женщина не знает, что делать. Она отскакивает назад, хотя между ними забор. Над дорогой клубится пыль, поднятая каким-то «опель-кадетом», которого земля как-то терпит, и еще миллионы таких же вытерпит. Один из этих бесчисленных и безобразных находится здесь в своей обычной ежедневной поездке, которую он вполне мог совершить и без водителя. Вязаная дорожка со спущенными петлями день изо дня ведет его от грубо слепленного из бетона и камней домика мелкого крестьянина к крупной столярной мастерской в соседней деревне и назад. То, что внутри этой машины скрывается, вреда здоровью, во всяком случае сегодня, не наносит. Спасибо большое. Несколькими метрами дальше, перед табачным ларьком, две старухи, которым нечем заняться или же нечего покупать, поскольку их пенсии на это не хватит, начинают переругиваться на своем мягком местном диалекте. Дело яйца выеденного не стоит. Единственное, что еще может выбить из них какую-то искру жизни, это их ежедневный рацион питания и симптомы тех болезней, которые он вызывает. Они почти ничего уже не воспринимают. Свое тело они взяли в пожизненную аренду, а потом та глина, из которой они сделаны, заберет это тело обратно. Слава богу. Они из тех, кого спустя годы после смерти разрубят лопатами на куски подсобные рабочие муниципальной службы, если комья их мертвых тел чересчур хорошо сохранятся в песчаной почве. В жизни они всегда принадлежали к числу уязвимых, запуганных. Их всегда держали дома взаперти, а во дворах у них обязательно сидели в конурах цепные собаки. Одних не пускали наружу, других внутрь. Они спокойно разденутся догола перед включенными камерами, столь мало они в их возрасте обращают внимания на причуды современной действительности, и за это камера наложила на них проклятие презрения к морщинкам их тягот. Для этих старух великолепная картина пространства не более чем ящик, в котором, как в их собственной кухне, где теперь хозяйничает невестка и без всякого на то права непрерывно то включает, то выключает свет, что-то происходит, но они не имеют к этому никакого отношения. Это — ничто, и всегда было ничем. Им приходится заставлять своих внуков громко, а потом еще в два раза громче разъяснять им происходящие там, в ящике, события в правильной последовательности и по мере важности. Содержание фильмов и сериалов, которые они сейчас смотрят, долетая до них со скоростью и резвостью речи, то есть еле-еле, застревает в поверхностных слоях их слоновьей кожи.

Лесоруб Эрих, с уверенностью коммивояжера погрузившийся в свои новейшие мечты и вожделения (не задумываясь о грозящих опасностях), направляется в свою комнатку, где из крана течет только холодная вода. Он не может больше тратить мысли на свою семью, во всяком случае в данный момент. С ним приключилось наваждение, со всеми признаками телесного заболевания. Никто не учится на ошибках прошлого. Эта женщина, она выглядела так, словно явилась плодом расточительства своего творца, так прекрасно может быть только что-то совершенно излишнее. Об ее значимости для экономики он и не подозревает. Концерн, озаряющий ее лучистым сиянием, он никогда в жизни не видел. Порыв воздуха подхватил ее волосы — словно ветви, затрепетали они на ветру. Какое удивительное вместилище для жизни! Да и там, внутри, куда втягивается дым ее сигареты, наверняка все ящички так симпатично обклеены. Эрих вот что решил: смелость города берет! Там, вверху, на горе, уж он своего не упустит. Он и все книжки про женственность да про телесность прочитал, которые по почте тайно выписывал. Маскарадный костюм и личина вожделения так же лихо на нем сидят, как штирийская шапка по праздничным дням. У него нет даже своего дома, чтобы там укрыться. Чтобы заглянуть к нему в гости, то есть чтобы сказать наконец «да», этой женщине придется врасти в землю, как ползучему плющу. Она как на фотографии, только у нее еще есть глубина. У этого деревенского парня меньше священного трепета перед телевидением как средством искусственной информации, потому что для него не существует другого мира, кроме того, который есть здесь, и начиная с шести часов вечера он продолжает в нем находиться, да-да, у него просто нет этого аппарата для глазения по имени телевизор. Кредиторы до порога пивной его провожают, проходу не дают. Земля знает только надругательство ее обитателей над природой и ужас природы перед ее обитателями: этими низкорослыми, обтесанными со всех сторон существами, этими ошибками цветового разрешения, а теперь еще и природная их среда гниет прямо у них под ногами! Через дыру в земле они наверняка все молча вывалятся из этого мира, этот механизм уже объят пламенем, и прародительницы всего растущего, насмерть изуродованные, немедленно останавливают его ход. Нравы и порочные обычаи этих существ, в частности те, которые они проявляют в своем жилом обустройстве, становятся все грубее, с тех пор как они научились жить планомерно, и каждые несколько лет все, что им раньше было дорого, заменяют на новое на кредитной основе. Все, что их окружает, отслаивается, как кожа у змеи, только они сами остаются прежними. Шагая домой, Эрих громко кричит от радости. Сейчас он больше всего хотел бы заставить свой детородный орган заработать на полную мощность, как это в разрезе показано в книжке.