Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Я никогда не была уверена, существует ли грань между тем, что говорит Марта, и тем, что я слышу. Поскольку не могла отделить это от нее, от себя, от того, что нам обеим известно, а что нет, от того, что утром передавало радио «Новая Руда», о чем писали газеты в воскресных выпусках с телевизионной программой, от времени суток и даже от того, как солнце освещает в долинах деревни, мимо которых мы проезжаем.

Мы нашли в лесу машину. Она была совсем незаметна, и мы наступили на ее засыпанный елочной хвоей длинный капот. На переднем сиденье росла березка, руль обвили плети плюща. Р. сказал, что это автомобиль старой марки «ДКВ»: он разбирается в машинах. Кузов полностью проржавел, а колеса наполовину утонули в лесном настиле. Когда я попыталась открыть дверцу возле сиденья водителя, ручка оторвалась. На кожаной обивке росли желтые грибы, они каскадами стекали вниз на дырявый пол. Мы никому не сказали о нашей находке.

Вечером из лесу со стороны границы выехала другая машина — красная, шикарная «тойота» со швейцарским номером. На ее алой полированной поверхности на миг вспыхнул луч заходящего солнца. Она спускалась в долину с выключенным мотором. Ночью возбужденные пограничники с фонарями отправились по ее следам.

Утром в интернете появились сны о машинах.

Кристине из Кооперативного банка в Новой Руде приснился сон. Это было ранней весной шестьдесят девятого года.

Снилось ей, что она слышит голоса в левом ухе. Вначале это был женский голос, который говорил и говорил, но Кристя не знала что. Она расстроилась во сне. «Как же работать, если кто-то будет все время гудеть у меня в ухе?» Во сне она думала, что голос можно выключить, как выключают радио или кладут телефонную трубку. Оказалось — нельзя. Источник звука находился внутри уха, где-то среди извилистых коридорчиков, заполненных барабанчиками и спиралями, в лабиринте влажных перепонок, в темных глубоких пещерах. Звук не стихал, даже если потрясти пальцем в ухе или зажать уши ладонями. Кристе казалось, что весь мир должен слышать этот шум. Возможно, впрочем, так оно и было — весь мир содрогался от этого голоса. Непрестанно повторялись какие-то предложения, грамматически безупречно правильные, красиво звучащие, но лишенные смысла фразы, только подражающие человеческой речи. Кристя их боялась. Вскорости в ухе зазвучал другой голос, мужской, мягкий и чистый. Разговаривать с ним было приятно. «Меня зовут Амос»[3], — сказал он. Спросил про ее работу, про здоровье родителей, но по сути — так ей показалось — ему это было не нужно; он знал о ней все. «Ты где?» — робко поинтересовалась она. «В Марьянде», — прозвучало в ответ, а она знала, что есть такой район в центральной Польше. «Почему я слышу тебя у себя в ухе?» — захотелось ей еще выяснить. «Ты необычный человек, и я полюбил тебя. Я тебя люблю». То же самое повторилось еще раза три-четыре. Один и тот же сон.

Утром на работе она пила кофе среди горы банковских бумаг. На улице шел мокрый снег и тут же таял. Сырость проникала даже в отапливаемые помещения банка, забиралась в пальто, висевшие на вешалке, в дамские сумочки из кожзаменителя, в сапоги и посетителей. И в тот необычный день Кристя Переполох, заведующая кредитным отделом, осознала, что впервые в жизни она горячо, безгранично и безоговорочно любима. Это открытие было ошеломляющим, как удар по лицу. У нее закружилась голова. Зал банка померк, в ушах на миг воцарилась тишина. В этой любви, так нежданно-негаданно ее переполнившей, она почувствовала себя, как новехонький чайник, в который впервые налили кристально чистую воду. Забытый кофе стыл.

Кристя поступила следующим образом: ушла пораньше с работы и зашла на почту. Взяла телефонные справочники больших городов центральной Польши: Лодзь, Серадз, Конин, Кельце, Радом, ну и конечно, Ченстохова; на самом деле ей нужен был Марьянд. Она открывала книгу на «А» и крашеным ногтем водила по колонкам фамилий. Амоса или Амоза не было ни в Лодзи, ни в Серадзе, ни в Конине, нигде. Его не было и среди немногочисленных абонентов в деревнях. То, что Кристя испытывала сейчас, пожалуй, следовало бы назвать негодованием. Она-то ведь знала, что где-то там этот Амос непременно должен быть. Кристя посидела с минуту в прострации, а потом снова принялась за поиски. Взяла также телефонные справочники Радома, Тарнова, Люблина и Влоцлавека. Нашла Лидию Амошевич и Амосинских. Наконец от отчаяния ее изобретательный ум пустился на ухищрения: Амос, Сома, Масо, Само, Омас, пока пальчики с накрашенными ноготками не взломали этот рожденный сном шифр: А. Мос, Сенкевича, 54, Ченстохова.

Кристя жила в деревне, откуда в город ее возил сине-грязный автобус. Он карабкался по серпантинам и поворотам, как запылившийся жук. Зимой, когда рано темнеет, его горящие глаза высвечивали каменистые горные склоны. Он творил благое дело. Позволял людям познать мир по другую сторону гор. С него начиналось любое путешествие.

Кристя каждый день ездила на нем на работу. От момента, когда он забирал ее на остановке, и до того, как она останавливалась у массивной двери банка, проходило двадцать минут. За эти минуты мир до неузнаваемости преображался. Лес превращался в дома, горные луга — в площади, долины — в улицы, а поток — в речушку, ежедневно менявшую цвет, поскольку на свою беду она протекала возле текстильных цехов «Бляхобыта». Кристя уже в автобусе снимала резиновые сапоги (она называла их «рыбацкими») и надевала туфли. Каблуки стучали по некогда немецким широким ступеням здания.

Она была самой элегантной дамой в банке. Модная прическа — тщательно уложенная химическая завивка на блондинистой головке, вовремя подкрашенные корни. Под лампами дневного света волосы отливали кукольно-бриллиантовым блеском. Слипшиеся от туши ресницы бросали легкую тень на гладкие щеки. Перламутровая помада мягко подчеркивала форму губ. Чем Кристя становилась старше, тем больше красилась. Порой она даже убеждала себя: «перестань, сколько можно», — однако потом ей казалось, что уходящие годы лишают лицо выразительности, смазывают черты. Ей чудилось даже, что редеют брови и тускнеют синие радужки глаз, что линия губ расплывается, а лицо блекнет, как будто собирается исчезнуть совсем. Этого Кристя боялась больше всего. Исчезнуть, не успев раскрыться, не став по-настоящему собой.

В свои тридцать лет Кристя жила с родителями в деревне под Новой Рудой. Их дом, исполненный надежд, стоял на обочине скрученного в серпантин местного разбитого шоссе. Он будто бы ожидал, что само расположение определит его место в истории: он примет участие в переброске войск, в приключениях охотников за сокровищами, в погоне пограничников за контрабандистами, приносящими спирт из Чехии. Однако ни шоссе, ни дому не везло. Ничего не происходило. Лишь лес, стоящий за домом, редел, как брови у Кристи. Ее отец регулярно срубал молодые березки на дышла и шесты, елочки — к Рождеству, тропинки терялись в высокой траве точно так же, как линия ее губ, тускнели покрашенные в синий цвет стены их дома. Как глаза Кристи.

Дома Кристю уважали, ведь она зарабатывала деньги, снабжала семью, привозила покупки в сшитых матерью сумках. У нее была своя комната в мансарде с диван-кроватью и шифоньером, но только в банке она по-настоящему ощущала себя кем-то. Там у нее был кабинет, отделенный от общего зала для клиентов фанерной перегородкой, тонкой, как картон. Поэтому, сидя за своим столом, она слышала банковский шум — скрип двери, шарканье тяжелых мужицких сапогов по дощатому полу, шушуканье вечно сплетничающих женских голосов и щелканье костяшек на двух оставшихся счётах, которые начальство не успело еще поменять на более современные тарахтящие счетные машинки с ручкой.