Актеры затонувшего театра - Екатерина Островская

— А потому, как я предполагаю, некоторые места скульптур, которые живым людям не следует выставлять напоказ, блестят ярче, чем все остальные, — предположила с усмешкой Вера.

— Именно так. То есть зритель сам выбирает, что ему нравится более всего, — заключил Борис Борисович, засмеялся и продолжил: — Правда, теперь театру предстоит в суде оправдываться. На театр, а заодно на автора этого замечательного памятника подали в суд сразу три девушки, якобы опознавшие в музах себя: одна — телеведущая, увлекающаяся политикой, другая — тоже что-то ведет, а заодно поет под фанеру, а третья — бывшая балерина с не очень хорошей репутацией. Об этом в самом конце театрального сезона сообщили все СМИ, а потому в театре каждый вечер был полный аншлаг, перекупщики продавали билеты по сумасшедшей цене, а изваянья засияли сильнее, чем прежде.

— Это все Гибель Эскадры придумал?

— О-о! Вы даже и это знаете! — удивился олигарх. — Прозвище, между прочим, все тот же Волков ему прикрепил. Ну, да Гилберт Янович почти что сам выдумал этот маркетинговый ход. Один умный человек, не будем показывать пальцами, подсказал, конечно. Но суд по защите чести и достоинства трех раскрученных зомбоящиком муз только через четыре месяца, а за это время сумма предъявленного иска будет отбита несколько раз, да и в то, что суд присудит этим дамам какую-нибудь компенсацию, я не верю. В очередной раз они, мягко говоря, опростоволосятся.

Они шли по коридору вдоль кают. Возле одной из дверей Борис Борисович остановился и предложил:

— Хотите, познакомлю с театральным гением?

— Неудобно как-то, — замялась Вера.

— Неудобно будет, когда через год он станет мировой звездой и забудет, кто ему помог на небосклон вскарабкаться. К нему надо будет для встречи за год вперед записываться. А пока… — Софьин постучал в дверь и громко произнес: — Гилберт Янович, ты один?

И, не дожидаясь ответа, вошел.

Каюта была точно такая же, как и у Веры, только обои на стене с другим рисунком — с пиратами.

Гибель Эскадры был не один. Рядом с ним за столом сидел длинноволосый молодой человек с грустным лицом. Когда они увидели входящих, поднялись.

Молодой человек оказался высокого роста, хотя это могло показаться, когда он стоял рядом с режиссером, который если и был выше Веры, то ненамного.

— Стас, вы можете идти, — отпустил Скаудер своего визави.

— С вашего позволенья, Борис Борисович, — произнес молодой человек, чуть склонив голову, словно раскланивался на сцене после окончания спектакля.

— Иди уж, — махнул в нетерпении Софьин.

Молодой человек еще не успел закрыть за собой дверь, как Борис Борисович почти удивленно произнес:

— Какой он у тебя воспитанный!

А когда дверь осторожно затворилась, спросил:

— Холмский опять к тебе заходил, чтобы настучать на кого-то?

— Почему опять и почему обязательно настучать? — интеллигентно и мягко возмутился Гибель Эскадры. — Он пришел, чтобы обсудить сегодняшнюю…

Но Софьин не слушал, он обернулся к Вере и хохотнул:

— Эпиграмму на Станислава Холмского я, кажется, еще не рассказывал вам.

Вера покачала головой, а Гилберт Янович отвернулся и возмущенно вздохнул, не рискуя возразить спонсору. И вдруг словно очнулся, посмотрел на Веру, всплеснул руками:

— А что вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста. Борис Борисович и так тут как дома. Хочет сидит, а хочет стоя, дурацкие эпиграммы вспоминает.

Гостья опустилась за стол, потом в кресле развалился Софьин, а затем только на свое место вернулся Скаудер, очевидно, рассчитывая, что олигарх не будет читать эпиграмму. Но просчитался.

— Опять же плод творчества нашего уважаемого народного артиста Волкова, — продолжил тему Борис Борисович и продекламировал:

Борис Борисович закончил, посмотрел на побледневшего сердитого Скаудера и усмехнулся.

— Начнем с того, что это чистая ложь, — начал Гибель Эскадры. — То есть я неправильно выразился, чистой бывает только правда, а это грязные инсинуации старого гомофоба. Начнем с того, что Стасик никогда не служил в Омском театре, потом…

— Так и Ковбаса никогда не был мэром, он был вице-губернатором, и не в Омске, разумеется, а совсем в другом регионе, — перебил Софьин. — Но часики-то были…

— Я все объясню!

— Не надо ничего объяснять. — Софьин обратил свой взгляд на Веру. — Холмский, служа в своем первом театре, вдруг стал появляться на репетициях в золотых часах и на вопросы коллег отвечал, что это ему поклонники подарили. Потом в доме вице-губернатора был произведен обыск, во время которого, помимо крупных сумм денег, в национальной и иностранных валютах, помимо коллекции картин и костюмов модных брендов, была обнаружена свалка дорогих часов. Документы и товарные чеки на часы имелись, хронометры были приняты по описи, но одних часов, а именно золотого «Ролекса» стоимостью тридцать семь тысяч евро, не хватало. Вице-губернатор Ковбаса объяснил, что подарил «Ролекс» молодому артисту местного театра Станиславу Холмскому в знак восхищения его талантом. Так что Стасику пришлось вернуть часики в казну, а самому уволиться и отправиться искать счастье в столицу, где он познакомился с известным режиссером…

— Все было не так! — воскликнул Скаудер. — Я же сказал, что это все грязные…

— Проехали, — не дал ему договорить Борис Борисович. — Ты не сказал, на кого Стасик тебе в очередной раз стучать приходил.

— Я ответил: мы обсуждали программу сегодняшнего мероприятия. Мы всей труппой решили поужинать в семь, закончить быстренько, переодеться, подгримироваться, потом последний прогон и где-нибудь к половине девятого можете прийти вы вместе со своей прекрасной спутницей…

— Спасибо, что разрешил нам поужинать сегодня, — усмехнулся Софьин. — И запомни на будущее: ты видишь перед собой не только мою прекрасную спутницу, но и известного финансового консультанта и экономиста Веру Николаевну Бережную. Она мой старый друг.

— Какая же она старая? — расцвел в улыбке Скаудер. — Вера Николаевна — молода и прекрасна. Я грешным делом даже подумал… Впрочем, это не важно, что мне пришло на ум. Хотя, честно признаюсь, я даже подумал, а не предложить ли ей роль в моей новой постановке.

— Я бы отказалась, — покачала головой Вера. — Не люблю раздеваться на публике.

— Жаль, — вздохнул Гибель Эскадры. — От великой славы отказываетесь.

Он театрально развел руками, сделал грустное лицо, вздохнул и тут же, вскинув голову, заразительно рассмеялся.