Невеста княжича - Властелина Богатова

«Почему не останавливается кровь? Боги, за что? Неужели не вступитесь, не развеете чары колдовские? Сукина ведьма. Это всё она... Да и из-за чего? Из-за пустяка ведь! Ну, побаловал с девкой её малость, и что? Не снасильничал же, сама на руки прыгнула, сама на ухо слова ласковые шептала, хорошо же было ей… да и после еле прогнал с порога девку. Уходить не хотела, всё на шее висла, мурлыкала слова нежные. Так за что меня проклинать? Что под венец её не взял?!»

А материнское проклятие — оно самое сильное, и избавиться от него невозможно. Только смерь и освободит душу от муки. Прокляла ведунья Мирослава до самого последнего колена, и если будут наследники, то и на них падёт чёрное наказание…

«Жаба! Найти бы мне её да придушить. Дай только выкарабкаюсь, всё равно отыщу, к колдунам пойду, жертвы кровавые принесу, но найду!» — сокрушался Мирослав от бессилия.

Нет, он ещё не отчаялся, но находился на грани, ещё немного — и пойдёт он искать ведунью не для того, чтобы задушить её, а чтобы прощение вымаливать, спину гнуть, ибо ни на что Мирослав вскорости не способен будет.

Княжич усмехнулся, а потом предался горестным думам своим. А ведь он сначала посмеялся над словами проклятия ведуньи, когда та пришла на порог его. Посмеялся зло, прямо в лицо, а теперь весь круглогод Мирослава изводит жестокое наказание. Княжич долго искал ведунью и дочь её, блудницу бесстыжую. Искал, да не нашёл, все чащобы прорыскал, лощины да пещеры. Нет их, будто сгинули они. Ни один волхв, ни один прорицатель Ветходольного леса не увидели следов проклятых ведьм. И волхвы советовали княжичу забыть про ведунью, не искать её, силы свои не тратить понапрасну, ибо всё одно, хорошего мало, не снимет проклятие и прощение её. Слово, оно же не воробей... Уж какие обряды с княжичем не проводили, каких молитв не пели, какие заговоры не читали, каким богам не подносили дары, какие травы не испивал он, да только не ушло проклятие, не сжёг огонь, не утопила и вода. И казалось, что всё, вот она, Мара с чашей смертной, у порога, ждать только осталось, когда постучит. Но в княжество пришёл странник мудрый. Он-то и поведал Мирославу, как ему, княжичу, обхитрить смерть. Сказывал он, что есть далеко на севере один древний род русалий, от которого рождаются девицы с даром редкостным. Обавницами их нарекли люди, потому как любого они могли зачаровать, любого обольстить, обхитрить, заманить, и не только рать целую, но и тучи взглядом одним лишь растворить, ненастье отвести и беду лихую. А проклятие извести да силы злые по ветру развеять — пустяк для них. В чистоте и целомудрии сила дев этих. Но то возможно, если только полюбит дева княжича проклятого.

Святослав, отец, тут же разослал сватов по всем здешним княжествам. Гонцов отправил во все дальние веси, дабы отыскать деву редкостную, невесту-обавницу для сына своего младшего. Вот и нашёл, из глухомани дремучей, а заплатил как за царицу, пуд золота, ибо батюшка обавницы никто иной как князь Саркилский. Будевой поначалу ни за что не соглашался дочку свою признавать, княжной её делать, с другими дочерями славу делить, потому как та внебрачная, рождённая по лихой молодости от девки простой, Омелицы. Вот и пришлось заплатить за сына своего любимого большой залог свадебный. Для кровинки ничего не жалко ему, запроси князь Будевой княжество целое — и то отдал бы отец. Больно видеть Святославу, как сын его с каждым днём чахнет на глазах и тает, будто льдинка по весне. И недаром тревожится, за всё это время Мирослав сильно похудел, что глаза одни серые и остались.

Но что-то холоп притих...

Мирослав приоткрыл ресницы. Твердош стоял на прежнем месте, подле княжича и пялился такими же напуганными голубыми простодушными глазами, какие, впрочем, и должны быть у холопа. Мирослав застонал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«И какой леший меня заставил взять этого растопчу[1] с собой!?» — посетовал он про себя. А всё потому, что если бы Дарён узнал, что его младший братец собрался в лес, то ни за что не пустил бы его, вот и попался под руку Твердош, и Мирослав взял его разве только веселья ради.

— Ты ещё здесь. Я тебе что сказал! Живо, тряпьё неси! — рявкнул княжич, так резко подавшись вперёд, что Твердош вздрогнул и отпрянул, развернулся и побежал в соседнюю клеть, бубня ругательства, досадуя, вспоминая чью-то мать, выкрикнул:

— Да нету больше тряпья, княжич! Нету! Всё кончилося.

— На улице, на верёвке весит, балован!

Гулкие шаги, доносившиеся из горницы, оборвались, и в клети воцарилась тишина.

Мирослав посмотрел на плечо. Из распоротой раны непрерывно сочилась кровь, бурые ручейки стекали по предплечью, локтю, запястью на промокший рушник, тот больше не впитывал влагу, и лужи тёмной крови растекались по лавке, капали на пол. Действительно, Твердош прав, царапина пустяковая, а кровоточит так, будто мечом насквозь проткнули.

«Надо же напороться на сук и умереть, — усмехнулся княжич. — Глупость несусветная».

Да и сам Мирослав виноват, сдалась ему эта охота? Просто надоело ему сидеть в хоромах, что оборотень. Хотя ещё немного, и завыл бы княжич волком от безделья. Сколько можно прозябать взаперти, словно девица красная, затворница? Воину стыдоба. Но пока на нём проклятие, на каждом шагу ждёт его смерть, а с ней шутки плохи. Ещё ладно, если настигла смерть враз, стрелой в сердце, или же молния пронзила, да что угодно! Так нет же, по пустяку всё: то лошадь ногу подвернёт, то сам Мирослав упадёт так, что кость пополам, целитель так и вовсе перебрался жить в палату княжича. Казалось, по случайности беда приключалась. Нет. Знал хорошо Мирослав, по чьей вине чёрное наказание, хорошо помнил он смех свой, а теперь хоть плачь, хоть волком вой, хоть в омут с головой, накрыло его вороновым крылом проклятие ведуньи. Несчастья и неудачи так и сыпались на его голову, что отец да брат родной старший, Дарён, в походы с собой перестали брать татя рубить. Какой же позор, уже и слух по всей Кавии и весям соседним разнёсся, что недужит молодой княжич. А Мара не спешит стучаться к нему, душу забирать, чаши смертной испить не несёт. Хоть дар преподноси ей да жертву, чтобы смилостивилась она над ним.

Знал ли Мирослав, что, погнавшись за вепрем, налетит он на сук и умрёт от обескровливания? Нет, если б знал, ни за что бы не покинул стены города.

«Где же Твердош, вот горе луковое! Куда запропастился? Неужели сбежал, пёс трусливый?!»

— Твердош, ну ты где там?! Если сей же миг не придёшь, исполосую, — прикрикнул Мирослав, но голос его скорее проскулил, нежели грозно пробасил, и не внушил никакого страха, а только жалость.