Меченная - Ани Чоинг

меня поддержать, а у меня никак не получается ее защитить и хоть как-то ей помочь. Я могу убираться, смотреть за детьми, показывать ей свою любовь, могу вместо нее вести домашнее хозяйство, но у меня никак не получается сделать ее счастливой, хоть как-то облегчить ее душевные страдания. А ведь для меня нет никого дороже мамы. Отец избивает меня каждый день, но маму он бьет с особенной ненавистью: он знает, что так может мне причинить боль. Его ярость питается ревностью: он никак не может смириться с удивительным согласием, царящим между нами. И он заставляет нас платить за ту безграничную любовь, которая ему недоступна. Очень дорого платить.

Как-то раз, вернувшись с прогулки к храму, я обнаруживаю маму лежащей на земле. Она держится правой рукой за поясницу и пытается подняться, опираясь на стену. Оленьи рога — подарок одного папиного знакомого, обычно висящий на стене, — теперь валяются на полу. Украшение дома превратилось в пыточное орудие. Мама поворачивается ко мне, бледная, с запавшими глазами, и я вдруг понимаю, как она постарела.

Маленький столик, на котором обычно лежат молитвенные четки и стоит фотография далай-ламы, отброшен в сторону. Сейчас я уже не помню, что конкретно произошло в тот день. Может, мама недостаточно быстро подала отцу ужин? Или отважилась спросить, почему его не было дома? Не важно… Он грубо толкнул ее, чтобы она замолчала. Она ударилась о стену, а когда попыталась сохранить равновесие, нечаянно опрокинула большой металлический сундук, куда мы обычно складываем вещи. Тогда отец сорвал со стены рога и принялся бить маму по спине.

Я почувствовала, как во мне закипает злость — подобно лаве в жерле вулкана. У меня темнеет в глазах от ярости. Чтобы сдержать ее, я рефлекторно щипаю за ножку малыша, который, как обычно, висит у меня за спиной. Я понимаю, как это несправедливо, просто он оказался рядом в самый неподходящий момент. Перепутанный братик начинает плакать.

— И только попробуй сказать, что ты его не ненавидишь! — кричу я маме.

Злость сковывает мои движения. Я судорожно сжимаю кулаки, мне кажется, что, если я сделаю хоть шаг, последствия будут ужасны. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, перед тем как помочь маме подняться. Отец так сильно избил ее, что мне приходится практически нести ее на себе. Она не намного крупнее меня (к тому времени мне уже исполнилось десять лет). Мне удается довести маму до кровати.

— Брось его, уходи, зачем ты остаешься? Уезжай к своему брату, пожалуйста, мама, отец убьет тебя…

— Не говори глупостей, Помо… А что после этого? Что я буду делать? Кто будет меня кормить? Ты? Что бы я ни сделала, куда бы ни ушла — здесь мой дом и моя семья. Я должна заботиться о своих детях. И потом, ты же знаешь, когда твой папа не теряет над собой контроль, он самый лучший муж и отец.

— Когда, когда, когда!.. Да он каждый день теряет над собой контроль! К счастью, он хотя бы изредка ведет себя по-человечески… Ненавижу его!

Я раз за разом повторяю эти слова. Костяшки пальцев побелели — так сильно я вцепилась в изголовье кровати. Я больше ни о чем не думаю, ничего не чувствую, я все еще здесь — но уже теряю связь с реальностью. Братик до сих пор плачет, и я вдруг понимаю, как виновата перед ним. Это же невинный младенец, так за что я его обидела? Я ненавижу жестокость, растущую в моей душе. Но зато прекрасно знаю, откуда она берется: ведь ярость может передаваться от отца к дочери, не так ли? У меня начинают дрожать губы, я стараюсь сдержать слезы, подступившие к глазам.

— Помо, доченька, что такое?

Мама сидит рядом со мной, я вижу, как она волнуется. Она мягко кладет руку на мой лоб. Такое легкое, нежное прикосновение, словно птица садится на ветку. Я открываю глаза. Мама пристально смотрит на меня и пытается угадать, что творится в моей голове. Ей прекрасно известно, какая буря бушует в моей душе. Она тихо накрывает мои пальцы, все еще судорожно сжимающие спинку кровати, своей теплой, шероховатой ладонью. Я смотрю на наши руки: у мамы рука красная, широкая, с потрескавшейся грубоватой кожей, у меня — маленькая, в царапинах. Внезапно на меня наваливается чудовищная усталость. Если бы я могла, то сползла бы на пол, совсем как ношеная рубашка, упавшая на землю и превратившаяся в бесформенную тряпку. Ярость уступила место изнеможению. Я чувствовала себя полностью опустошенной.

— Конечно, твой папа далек от совершенства. Но я никогда, никогда не смогу его ненавидеть. И знаешь почему?

— …

— Потому что именно он подарил мне мое главное сокровище. Тебя и твоих братьев. Благодаря отцу у тебя есть крыша над головой. Благодаря отцу ты всегда ешь досыта. Он тебя вырастил и воспитал. Именно за это я буду ему благодарна до конца своих дней. И послушай меня, доченька. У твоего отца нет причин ненавидеть меня и вымещать на мне свою злость. Но этого хочет моя карма. Наверное, я очень плохо вела себя в прошлой жизни, и я плачу за свои ошибки теперь, так что хватит об этом говорить.

Я рада, что в мамином сердце столько терпимости и сострадания. С тех пор каждую неделю, заметив, что во мне растет ярость, она начинает меня успокаивать. Мама хочет, чтобы я поверила в то, чему она сама верит, ведь вера действительно спасает ее в самые ужасные времена. Она защищала меня, с помощью бесконечных разговоров и постоянного внимания и ласки поддерживала в моей душе ростки доброты, открытые всем ветрам и бурям. Долгие часы уборки и готовки превратились в уроки терпимости и сострадания, мы разговаривали, разговаривали, и я наконец-то почувствовала, что в моем сердце есть что-то, кроме страха и ненависти. Кухня стала местом, где в моей душе зародились все положительные начала, которые позже я развила при помощи учителя.

Мама, как и все буддисты, считала, что каждое действие непременно будет иметь последствия в этой жизни или в следующей. Что все наши перерождения влияют на настоящее, да и оно является лишь очередным звеном цепи. И мне очень хотелось верить в то, что в следующей жизни ее щедро вознаградят за доброту и понимание.

В маминой душе нет бунтарства. А в моей есть. Это часть моей натуры. Я не хочу подчиняться. Не хочу быть рабой мужчины или превращаться в тупое безропотное животное. Лучше умереть, чем всю жизнь