Валентинов день - Джейн Фэйзер

Затем вынула из пакета лист бумаги и бережно его развернула. Написанное не походило ни на одно из писем, которые она раньше получала от брата, и было чем-то вроде стихотворения. Нед явно написал его сам. А поэтом он не был — это признавала даже пристрастная сестра. Да и стихотворение вышло плохим. Что это? Шутка? Тогда почему нет никакой приписки, никакого объяснения?

Эмма провела ладонью по глазам, снова сложила лист, засунула его в пакет и положила пакет в несессер. Что бы ни намеревался сказать брат своим стихотворением, она этого никогда не узнает. Но это странное письмо — все, что осталось от Неда, это последняя материальная память о брате. Стихотворение несло на себе его кровь. И Эмма будет свято его хранить.

Может быть, Аласдэр проник бы в смысл стихотворения. Он понимал Неда не так, как Эмма. И у него всегда на все имелись ответы. Эта его черта ее тоже бесила. Аласдэр Чейз далеко не всегда бывал прав, но всегда был убежден в том, что он прав. И настолько сильно, что люди бывали склонны с ним соглашаться. Эмма и Нед оставались редким исключением. Правда, главным образом потому, что знали Аласдэра Чейза лучше, чем другие.

Вообще-то, поправилась Эмма, лучше знал его Нед. А она обманывалась, считая, что знает, и полагая, что может ему безоговорочно доверять.

Девушка поднялась из-за секретера и приблизилась к камину. Она протянула ладони к огню и осталась стоять, вспоминая, как впервые познакомилась с Аласдэром Чейзом. Ей было восемь лет, когда летом Нед привез из Итона дружка на длинные каникулы. Она моментально влюбилась в четырнадцатилетнего Аласдэра и таскалась за ним все лето как преданный щенок. А он уже тогда выработал свой стиль поведения: бесшабашную беззаботность, которая отличала его и ныне… и которая делала его столь привлекательным и… опасным.

Он подбивал Неда на всякого рода озорство. Они убегали в лес по ночам — искать барсуков и лисиц. Выводили лодку из бухты в любую, даже самую невообразимую погоду, под солнцем и под луной. Скакали на необъезженных гунтерах[1], брали ружья из оружейной комнаты и пропадали где-то часами, повергая в панику домашних. Но каким-то образом обаяние Аласдэра предотвращало худшие последствия. Обаяние и множество самых разных умений. Необъезженный гунтер в его руках становился как шелковый. Он был превосходным стрелком и никогда не возвращался с охоты с пустым подсумком. Плавал как рыба, а лодкой управлял словно заправский моряк. И казалось, ничего не боялся.

Граф, как и все остальные, был явно им очарован. И пренебрежение Аласдэра к послушанию сходило ему с рук. А Нед в присутствии друга становился смелее и самоувереннее. С того лета Аласдэр стал постоянным гостем в Грэнтли-Мэнор. Его собственный отец им нисколько не интересовался. Братья были намного старше. Матери Аласдэра, вконец сломленной жизнью, похоже, было все равно, приехал младший сын с каникул в школу или нет. Трудно сказать, кто решил, что домом Аласдэра стал дом его друга. Но Эмма подозревала, что он сам.

Она была привязана к брату и его приятелю с самоотверженной преданностью. И в большинстве случаев допускалась в их общество: юнцы принимали ее с высокомерной надменностью старших, которым нравилось обожание младшей.

В камине с треском упало полено, прогнав воспоминания Эммы. Девушка нагнулась поправить дрова, и жар ударил ей в лицо. Их отношения изменила музыка. Музыка заставила Аласдэра смотреть на нее как на равную. Нет-нет, он продолжал над ней посмеиваться, на правах старого приятеля обращался с легкой небрежностью. Но в какой-то момент, еще до того как Эмма начала укладывать волосы в высокую прическу, стал воспринимать ее серьезно.

Как-то утром Аласдэр услышал ее игру в тот миг, когда Эмма открыла, что музыка — не только трудные упражнения и изнурительные гаммы, но и источник наслаждения. До этого Аласдэр играл только для себя — по ночам, когда дом затихал. Он никому не демонстрировал своего дара, и только Нед знал, что музыка помогала ему бороться с мрачным настроением, с накатывающим время от времени одиночеством. Но даже Нед не понимал, что музыка служила Аласдэру для выражения всех его чувств.

Зато Эмма обнаружила это довольно скоро. Они разделяли наслаждение музыкой, оба испытывали потребность в ней. Во время помолвки они часто играли вдвоем — иногда для собственного удовольствия, но чаще для других — и нередко играли на вечеринках в сельских домах. Пока все не стало плохо…

С какой ветреницей развлекается теперь Аласдэр?

От этого вопроса стало неприятно на душе, и Эмма отвернулась от огня. Конечно, кто-нибудь есть. У Аласдэра всегда была женщина. И не одна. Последняя, о которой слышала Эмма, — леди Мелроуз. Женщина определенного возраста и весьма определенной репутации. Похождения лорда Аласдэра часто оказывались последним, что было у всех на устах. Подразумевалось, что у него за душой ни пенни, но он жил как человек, располагавший значительным состоянием. Он был повесой. Беззаботным, безрассудным, ужасно обаятельным, неисправимым повесой. И в свете его любили именно за это.

* * *

Дом на Халф-Мун-стрит представлял собой путаницу узких коридоров и скопище убогих комнатенок. Камин в гостиной наверху чадил, пламя свечей трепетало на январском сквозняке, проникавшем через плохо подогнанную дверь и старые рассохшиеся оконные рамы.

У огня стояли и кутались в пальто двое мужчин. Одного из них бил хриплый кашель, только усиливавшийся от дыма очага.

— Адский климат, — пробормотал он. — Не понимаю, как ты можешь здесь жить, Паоло?!

Мужчина говорил по-английски, но с сильным акцентом и обращался к человеку намного моложе себя. Тот был одет по моде: в светло-серые панталоны, синий, первоклассно сшитый сюртук и серый жилет. Блики огня отражались в его начищенных ботфортах.

— Ко всему привыкаешь, Луис, — пожал он плечами. Он говорил как бы лениво и без акцента, однако оливковая кожа и темные глаза придавали его внешности экзотический вид.

— Дело в том, что ты здесь родился, — заметил Луис. — Вот в чем вся разница. — Он произнес это без убеждения. Поднес к лицу монокль и вгляделся в своего спутника. — Выглядишь как местный. Не отличаешься от любого лондонского джентльмена. Думаешь, сумеешь сыграть?

— Сумею, — ответил Паоло с тем же легким налетом скуки. — Я могу сыграть денди не хуже любого из них. — Он рассмеялся, и от этого приподнялись уголки его губ. — Даю слово, никто не заподозрит, откуда я на самом деле.

Дверь позади отворилась, и оба мужчины обернулись. Перед ними предстала высокая, впечатляющая фигура. Вошедший захлопнул за собой дверь. Он кутался в пальто с пелериной.

— Ну и холодина здесь! Я себе, кажется, все, что можно, отморозил. Луис, повороши-ка в камине. — В его повелительной речи слышался совсем небольшой акцент.

Луис поспешил повиноваться и подбросил поленьев в огонь. К несчастью, дрова оказались сырыми и наполнивший комнату дым заставил Луиса зайтись кашлем.