Дело всей жизни. Книга вторая - Ульяна Громова

По коже пронеслись мурашки, стоило вспомнить, что мне устроил этот милейший, как оказалось, парень в нашем с Никитой гостиничном номере. А уж эта спланированная, как я уже поняла, встреча с Сэмом…

— Ты не знаешь, как я могу быть жесток, когда точно знаю, что это принесёт нужный результат. — Я задумалась. Наверное, отпилить гниющую ногу без наркоза — если что-то случилось в джунглях вдали от стационарных условий — это жестоко, но в итоге спасает жизнь. Кивнула своим мыслям и услышала вздох Джейка. — Несси, пообещай мне кое-что… — Я вопросительно вздёрнула бровь. — Однажды ты выслушаешь меня, как бы дико и бесчеловечно ни было то, что я тебе скажу.

Я пожала плечами и снова кивнула. Всё ужасное уже случилось, и не по его вине…

…Море волнуется — раз…

Океан дышал глубоко и возбуждённо, рокотал голосом Никиты, иссиня-чёрная пучина неба светилась ярко-синими, как его глаза, звёздами. Тяжёлые шершавые волны, собравшие на мелководье белый песок, оглаживали тело ласково, как ладони моего мужчины. Я смотрела в тёмную бездну на созвездия, сложившие его черты: нахмуренные брови со складкой между ними, ямочки в уголках губ и на подбородке, пронзительный взгляд, отражавший нашу с ним сингулярность[1].

Закрыла глаза, расслабляясь и отдаваясь океану…

Яркий оргазм всё ещё посылал по телу сладкие волны, а мы с Никитой упоительно целовались, словно и не заметили этой вспышки чувственного безумия. Всё началось с какой-то русской детской считалочки, а закончилось…

…Море волнуется — два…

Это не закончилось. Мы оба переполнены, каждый дал сто процентов себя, и налитая чаша любви кипела, как котелок сказочной колдуньи, ведь невозможно вместить в себя вдвойне, а мы вместили. Любили друг друга неистово и неустанно, никаких остро возбуждающих поз, лишь крепкие объятия и бесконечный поцелуй, лишь его движение во мне. И сладкие оргазмы под песнь китов.

Они неспешно кружили совсем рядом, то скрипели, то заливались соловьиными песнями, то посвистывали или вскрикивали. В ярком свете луны мы видели их силуэты, когда они с любопытством поднимали над водой огромные головы и будто звали нас протяжным рокотом. Удивительное эхо, неземное, странное, будоражило и будило в душе что-то возвышенное, восторженное. Казалось, эти исполины плавают и в океане, и в тёмном небе. Что они слились — небо и океан. Как слились в одно мы с Никитой — небо и земля.

— Несси… — шептал Никита мне в губы, — загадывай желание, самое заветное. Оно обязательно сбудется. Самое невозможное… — он смотрел в глаза синими звёздами, лаская губами моё лицо.

И я загадала.

Лишь с рассветом растаяли в глубине левиафаны, будто и не было их.

— Никита… мне кажется, что этой ночью случилось что-то особенное…

— Случилось, моя девочка… Когда киты поют людям свои песни, это приносит счастье.

— А ты загадал желание?

— Конечно, я не мог упустить такой случай.

— А мне не положено знать?

— Мне кажется, оно у нас одно на двоих…

Человек — такая скотина, к хорошему враз привыкает.

Россия, Москва

Когда летишь с моста вниз головой, раз и навсегда понимаешь, что всё в жизни, решаемо, кроме одного — ты уже летишь с моста.

А я улетел. Для Несси — умер. Умер для самого себя.

Мне самое место на кладбище человеческих отбросов, но пока я собирался на то, где похоронили мою бабушку.

Большая кружка антидепрессо — кофе с горстью пилюль — не изменила ничего ни внутри — я всё так же был болезненно пуст, ни снаружи — Москва моросила незаметным, как грусть, дождём.

Вёл пошло-красный «Мерседес» по Живописному мосту, три часа прокатавшись по улицам, и после двадцати лет жизни в Соединённых Штатах и путешествий по многим странам смотрел на Москву другими глазами.

Она разрослась, но её негласное деление на пять условных зон никуда не делось: центр — для чиновников, запад — для олигархов, юг — прислуга, север — середнячки, а всё, что восточнее центра — рабсила и полный отстой. Практически карта самой России, наглядное пособие отношений власти страны и простых людей. И новостройки ничего не изменили: всё архитектурно-красивое, неповторимое и элитное стремилось на запад, восток же всё больше походил на гетто с хостел-районами, похожими на выгребные ямы. В масштабах России выгребали всё: от детей для зарубежных семей до недр.

Мне хватило пролистать московские каналы, чтобы понять, что зомби-апокалипсис уже случился. Здесь, на моей родине. В России. Но разве зомби объяснишь, что он зомби? Для него всё нормально, привычно, по кругу, стабильно: работа — за еду, другие вот вообще без работы сидят, а тут хоть какая-то копейка; предел мечтаний — Крым, лет за пять на три дня отдыха точно накопить можно, а ещё доехать по дешёвке с BlaBlaCar; необходимость — пальто, авто, стиральная машина, собрать детей в школу и вылечить зубы — в кредит; и вишенкой — дети по стопам родителей. Полный комплект апокалипсиса. Политические телешоу и дебаты — чтобы зомби выпустили пар и не догадались, что безработица и дефицит продуктов создаются искусственно, что засилье тупой литературы и кино — звоночек о повальной запланированной реформами образования умственной отсталости: люди то, что они едят, и это не о котлетах и фуа гра, это о пище для мозга. Мне ли этого не знать? Впрочем, что взять с зомби? Их всё глубже загоняют в урбанистские ущелья с патриотичными названиями «ЖК Сергей Есенин», «ЖК Соловьиная роща», «ЖК Мичуринский»… Но всё элитное тяготеет к «ЖК Манхеттен», «Английский квартал», «Ривьера», «Барселона», «Французский дворик» и многочисленные паласы, плазы, хаузы…

Барвиха, где моя семья купила особняк, когда бизнес неожиданно и очень круто пошёл в гору, когда мне было лет шесть, тоже делится на районы — Территории: Кантри-Про, Барвиха-Хиллс, Барвиха-Виладж, Сады Майендорф… С советских времён вожди строили здесь свои резиденции, а в постсоветские времена на Рублёво-Успенском шоссе случился бум строительства элитных коттеджей.

Наш особняк был далеко не бумовским, а самым что ни на есть генсековским. Построенный полу-амфитеатром, с чёрными мраморными лестницами, ведущими к круглой чаше фонтана из того же камня, в центре которого скульптура чёрного ягуара, лежащего над водой на толстой ветке.

Но туда я сегодня не собирался. Свернул с МКАДа на Рублёвское кладбище.

Могилку под старой липой на перекрёстке центральной и второй налево аллей нашёл сразу: невысокий цоколь из серого гранита, из него же полированная плита, чёрный кованый ажур и двойной памятник — супруга бабушки я помнил плохо, он был хирургом в Центре сердечно-сосудистой хирургии, но за собственным сердцем не следил, и умер однажды прямо во время многочасовой операции.