Президент Линкольн. Охотник на вампиров - Сет Грэм-Смит

Но растущая община не только служила местом детских игр. Как это часто бывало на фронтире, семьи объединили свои усилия, чтобы повысить шансы на выживание. Поселенцы вместе сажали и убирали урожай, обменивались товарами и услугами, а в дни болезни или несчастья спешили на помощь соседям. Томас слыл лучшим плотником во всей округе, так что работы ему хватало. Чуть ли не первым делом он выстроил маленькую однокомнатную школу, которую Эйб в последующие годы изредка посещал. Во время первой президентской кампании Линкольн напишет краткую автобиографию, в которой признается, что в общей сложности у него «едва ли наберется год, проведенный в школе». Несмотря на это, по меньшей мере один из его учителей того времени, Эйзел Уотерс Дорси, скажет, что Авраам Линкольн был «необычным ребенком».

После памятной встречи с индейкой Эйб объявил, что больше не станет охотиться на дичь. В наказание Томас заставил его колоть дрова, надеясь, что от тяжелого труда сын передумает. Хоть мальчик не мог поднять топор выше пояса, он час за часом неловко колол поленья и складывал их.

Я уже не чувствовал, где заканчивается топор и начинается моя рука. Наконец рукоять выскользнула у меня из пальцев, а руки бессильно повисли. Если отец заставал меня за отдыхом, он принимался страшно сквернословить, хватал топор и за минуту рубил с дюжину дров, чтобы я устыдился своей слабости. Я не сдавался и с каждым днем становился все сильнее.

Вскоре за минуту Эйб мог нарубить больше поленьев, чем его отец.

С тех первых месяцев, проведенных в односкатной хижине, минуло два года. Теперь семья жила в небольшом крепком домике с каменным очагом, крышей, покрытой дранкой, и деревянным полом, который оставался теплым и сухим даже зимой. Как и раньше, Томас зарабатывал ровно столько, сколько требовалось, чтобы его дети были сыты и одеты. Из Кентукки приехали двоюродные дедушка и бабушка Нэнси — Том и Элизабет Спэрроу. Они жили в одной из пристроек и помогали семье на ферме. Дела шли в гору. «С тех пор затишье неизменно меня настораживало, — напишет Эйб в 1852 году. — За ним всегда, всегда следует большое несчастье».

Как-то в сентябре 1818 года Эйб неожиданно проснулся среди ночи. Мальчик сел в постели и заслонил лицо руками. Ему показалось, будто кто-то встал над ним и собирается обрушить ему на голову дубинку. Ничего не происходило. Убедившись, что опасность ему привиделась, Эйб опустил руки, отдышался и поглядел по сторонам. Все вокруг спали. Судя по углям в очаге, было два или три часа ночи.

Ребенок в одной ночной рубашке вышел во двор, не обращая внимания на осенний холод. Он направился к туалету, едва различимому в ночной мгле, сонно прикрыл за собой дверь и присел. Когда глаза привыкли к темноте, Эйб обнаружил, что между досками пробивается лунный свет, достаточно яркий, чтобы при нем можно было читать. Но книги у мальчика не было, поэтому он подставил ладони под лунные лучи и принялся изучать узоры, которые свет выписывал у него на пальцах.

Снаружи кто-то разговаривал.

Эйб задержал дыхание. Двое подошли чуть ближе, затем остановились: шаги смолкли. Они же прямо перед домом. Один из собеседников говорил зло и шепотом. Мальчик не мог разобрать слова, но понял, что этот человек не из Литл-Пиджин-Крик. «У него был высокий голос и британский акцент». Незнакомец некоторое время что-то с напором втолковывал собеседнику, потом замолчал. Он ждал ответа. И дождался. На этот раз Эйб услышал знакомый голос. Голос Томаса Линкольна.

Я посмотрел в щелку между двумя досками. Действительно, говорил отец, а рядом с ним стоял человек, которого я раньше никогда не видел. Незнакомец, коренастый и очень богато одетый. Одна рука до локтя у него отсутствовала, а рукав он аккуратно подколол к плечу. Отец, который был гораздо выше и крупнее гостя, словно съежился.

Мальчик прислушался, но мужчины отошли слишком далеко. Эйб наблюдал, пытаясь что-то разобрать по жестам и губам, и вот…

Отец, боясь нас разбудить, отвел гостя подальше от дома. Они приблизились, и я затаил дыхание. Я не сомневался, что меня выдаст бешеный стук сердца. Они остановились всего в четырех ярдах от меня. Так и вышло, что я расслышал последнюю фразу.

«Не смогу», — сказал отец.

Незнакомец молчал. Он явно был разочарован.

«В таком случае я возьму свое другим способом», — ответил он наконец.

Том и Элизабет Спэрроу умирали. Три дня и три ночи напролет Нэнси сидела с двоюродными бабушкой и дедушкой. Она не оставляла их в обжигающем огне лихорадки, бреду и судорогах, столь сильных, что Том, шести футов роста, плакал как ребенок. Эйб с Сарой не отходили от матери, помогали ей менять компрессы, перестилать постель и молились с ней о чудесном выздоровлении, которому, как все они знали в глубине души, не суждено было наступить. Старики видали такое и раньше. Они звали это «молочной лихорадкой». От испорченного молока наступало медленное отравление. Неизлечимое. Смертельное. Эйб раньше не видел смерти и надеялся, что Бог простит его любопытство.

Он не осмелился говорить с отцом о том, чему стал свидетелем неделей раньше. С той самой ночи Томас отдалился от семьи. По большей части он вообще не появлялся дома и, кажется, не желал вместе со всеми нести вахту у постелей Тома и Элизабет.

Они умерли почти одновременно — сначала Том, затем, спустя несколько часов, и его жена. В глубине души Эйб испытал разочарование. Он ожидал стать свидетелем последнего вздоха или трогательного монолога — как в книгах, что он читал по ночам. Но Том с Элизабет попросту впали в беспамятство, пролежали так несколько часов и скончались. Томас Линкольн, не одарив жену ни словом соболезнования, принялся на следующее утро сооружать два дощатых гроба. К ужину супруги Спэрроу были преданы земле.

Отец никогда особенно не любил дядю и тетю. К тому же они были не первыми родственниками, которых ему довелось похоронить. И все же я никогда не видел, чтобы отец был таким молчаливым. Казалось, он погрузился в свои мысли. Очень нехорошие мысли.

Четыре дня спустя заболела Нэнси Линкольн. Поначалу она уверяла, что у нее всего-навсего болит голова — без сомнения, из-за переживаний, вызванных смертью Тома и Элизабет. Тем не менее Томас послал за ближайшим доктором, который жил в тридцати милях. К прибытию врача, на рассвете следующего дня, Нэнси уже бредила.

Мы с сестрой сидели подле матери и дрожали от страха. Глаза у нас уже слипались. Отец сидел на стуле, а доктор осматривал больную. Я знал, что она умирает. Знал, что Господь наказывает меня. Наказывает за любопытство, которое я испытал перед смертью дяди и тети. Наказывает за убийство создания, которое не желало мне зла. Виноват был я один. Закончив осмотр, врач попросил переговорить с отцом наедине. Когда отец вернулся в комнату, он не мог сдержать слез. Мы все плакали.

Той ночью Эйб не отходил от ложа матери. Сара уснула у очага, а Томас задремал на своем стуле. Нэнси впала в беспамятство. Уже несколько часов она кричала — вначале от кошмаров, а затем от боли. В какой-то момент Томасу и доктору пришлось держать ее, а она все выкрикивала, что «заглянула в лицо дьяволу».