Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

покинутого им полка и пришел к заключению, что история эта похожа на помещение, где поколения солдат только временно проживают, — постоянно же в истории торжествует только воинственный дух.

Двадцать пятый пехотный смоленский, имени генерала Раевского, полк сформирован Петром Первым в тысяча семисотом году, — во времена освоения российских пустошей и осушения мочежин, в эпоху уничтожения боярских кафтанов и усовершенствования военных кораблей-мореходов.

Полк участвовал в первой русской морской победе, полонив собственными сухопутными силами два шведских морских корабля.

Петр Первый ознаменовал эту победу торжеством, а полку пожаловал соразмерную медаль с соответствующей надписью, вымышленной собственным разумом царя и самодержца. Царственный вымысел на той медали кратко гласил: «Небываемое бывает».

В том же году полк включился в гарнизон Санкт-Петербурга для охраны столицы от возможных шведских посягательств.

Форма полка, высочайше утвержденная соответствующим указом, не только стесняла движения солдата, но и имела отменную нарядность: корпус окутывался камзолом, икры сжимались узкими чулками, ступня замыкалась медной пряжкой на поверхности кожаных башмаков.

В тысяча семьсот шестьдесят четвертом году гневная императрица Екатерина Вторая приказала снять со смоленцев причудливую форму, а равным образом и начисто сбрить напудренные волосы не только нижним чинам, но и офицерам. Она выслала полк на отдаленные окраины западных областей, и по ее велению он должен был долгие годы смывать позорное пятно с оскверненного полкового знамени.

Изгнание смоленцы признавали заслуженным: опозорен был полк поручиком Василием Яковлевичем Мировичем. В ночь на пятое июля тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, находясь в шлиссельбургской крепости в качестве караульного начальника, поручик Мирович поднял бунт, названный впоследствии самой императрицей «шлиссельбургской нелепой».

Мирович, поручик пехотного — тогда еще без нумера — смоленского полка, будучи в карауле в ночь на пятое июля вышеозначенного года, имел благие, но не бескорыстные намерения: он решился на освобождение шлиссельбургского узника — Ивана Антоновича, провозглашенного российским царем почти что в день своего рождения, но вместо престола получившего вечное заточение сначала в Холмогорах, а затем в крепости.

Бунт Мировича оказался неудачным, — поручика казнили в ночь на пятнадцатое сентября того же года, именно тогда, когда ого смоленский полк походным порядком отбывал на новое место расположения, на отдаленную окраину к западной границе.

Впоследствии полк участвовал в Семилетней войне. Смоленцы дрались тогда за восстановление старой полковой формы, но награждены были не формой, а соответствующей царственной грамотой. В тысяча семьсот девяносто девятом году полк получил георгиевское знамя за отличие в швейцарском походе, но военная форма смоленцам все же не была возвращена.

Полк также участвовал в покорении Варны, однако и император Николай Первый предпочел за благо наградить его двумя серебряными трубами, без возвращения прежней формы.

В свое время смоленцы под усиленным огнем противника совершили переправу через Дунай, потеряв утонувшими свыше двух третей солдат, — и момент восстановления прежней полковой формы считался наступившим. Было сделано полковое представление, поддержанное всеми полководцами, но император Александр Второй собственноручно начертал на полковом представлении: «Ныне общий вопрос стоит не о форме, а о реформации».

Павел Шатров, узнав историю полка, отбыл в запас на свою сельскую родину. Последним пунктом истории полка значился полковник Влащевский. Прочитав краткую биографию полковника, Павел Шатров сказал, приложив руку к головному убору:

— До приятного свидания, господин полковник!

Свидание Павла Шатрова с полковником, действительно, состоялось, но насколько оно было приятным, покажет будущее. Полковник, разумеется, не являлся для Павла Шатрова господином, и фамильярность нижнего чина извиняется только тем, что произнес он эту фразу сам для себя.

2. Стратегия большей решимости

Решимость еще не обеспечивает победы.

Илья Лыков осознал себя как личность, способную на героические подвиги, когда первый раз переступил порог тюрьмы при спасской части Санкт-Петербурга.

Это случилось в конце июля[2] тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда события развивались весьма торопливо, а враждебные пролетариату силы казались крайне податливыми.

Илья Лыков поднялся по тюремной лестнице. Надзиратель открыл двери, ведущие в коридор, и устрашился: все камеры были открыты, а арестанты, толпившиеся в узком коридоре, встретили Илью Лыкова песней, от которой дрожали тюремные стены.

Пели арестованные «Варшавянку», песня призывала Илью Лыкова вступить в роковой бой. Песня роднила, ободряла его юное сердце, ему был близок ее мотив, даром что он не знал полностью ее текста.

Илья Лыков прибыл в Санкт-Петербург два месяца назад, для подыскания работы. До действительной военной службы он был подмастерьем у токаря по металлу в калужских железнодорожных мастерских, о революции тысяча девятьсот пятого года многое слышал, но полностью ее смысла по юности не освоил. С действительной военной службы в текущем году он отбыл на родину — в пригородную калужскую сельскую местность, но родина лелеяла его только положенную гостеприимством неделю. В столице проживали его близкие родственники, также коренные жители калужских сельских местностей.

Близкие родственники Ильи Лыкова помогли ему поступить на завод, который вскоре, вместе с другими заводами, включился в забастовку. Забастовка есть первый предвестник революции, и молодое сердце Ильи Лыкова имело единый такт с нарастающим движением.

Илья Лыков, вместе с другими, останавливал извозчиков легковых и ломовых, выпрягал лошадей из повозок и пролеток. Он так же, как и другие, снимал ворота, рубил телеграфные столбы и выносил из чужих квартир письменные столы, пузатые комоды и величавые гардеробы: на улицах сооружались баррикады.

Илья Лыков вытирал пот, выступавший у него на лбу, но и усталость не охлаждала его пыла. Он первым подбежал к движущемуся трамвайному вагону и, приподняв руки, остановил его. На этот раз Илья Лыков почувствовал, что он может приказывать, и, войдя в трамвайный вагон с передней площадки, предложил людям немедленно удалиться.

Когда были воздвигнуты баррикады, Илья Лыков, чтобы не только укрепиться на поверхности, но и углубиться в недра земли, отбыл на чужой двор для поисков железного заступа. Добытый им заступ привел его в тюрьму, где появление его и было встречено мощным пением «Варшавянки».

Когда Илья Лыков, с заступом в руках, вышел с чужого двора, люди, сооружавшие баррикады, были разогнаны войском, а стоявший у ворот полицейский агент предъявил ему удостоверение личности. Илья Лыков выпустил из рук заступ, но полицейский агент поднял его и вручил Илье Лыкову.

— Заступ, господин цивильный, есть вещественное доказательство! — решительно произнес полицейский агент, хлопнув себя ладонью по ляжке.

Шли тогда торопливые дни, и из охранного отделения до тюрьмы Илью Лыкова доставили в черной карете. Илья Лыков был молод, и страх не мог одолеть его пылкой возбужденности.

В камере его окружили вниманием, так как арестованные о размерах движения составляли мнение по