Небесный почтальон Федя Булкин - Александра Николаенко

Только две тарелки теперь на стол поставила бабушка. Значит, все-таки не надеется, что приедут к нам папа с мамой.

Понадеюсь тогда я с Царь-Зайцем моим – за нас четверых и Пуню. Тоже помнит Царь-Заяц папу с мамой моих, Пуню помнит… я знаю! Уж она-то его как следует в жизнь свою потрепала…

Посажу его вот так, папе на стол, на бумаги геологоразведочные, на газеты «ПРАВДЫ», он в окошко глядит-глядит, как летают снежные мухи.

Ждет и он, я же вижу!

– Не выдумывай, Феденька.

– Да какие у тебя, бабушка, полномочия – за Царь-Зайца моего говорить?!

Поставлю папе с мамой тарелочки. Папа тут сидит, мама тут всегда. Папе рюмочку, маме бокал ее длинный хрустальный шампанское пить, «Советское полусладкое», папе под елку дневник детсадовский, к школьным годам подготовительный. Оценки хорошие, есть чем папе гордиться! Красные кружочки все в табеле – пятерки по-новошкольному.

Маме нашел на улице я шарик стеклянный. Целиком из стекла! Цвета изумрудного, внутри пузырик застыл. Будто кто-то вздохнул в нем невидимый. Маме очень должен шарик этот понравиться…

И в двенадцать курантные мамы-папины ложку с ножиком на пол случайно роню, есть примета такая специальная, чтобы уж точно!

…И чему только все в телевизоре улыбаются? Песни поют, кривляются?..

– Маловато нас с тобой, может, бабушка, для веселья?

Может, по кровати попрыгать мне, хоть для виду?

Вон как снегом двор замело. А окошек, окошек с елками сколько… и все похожи! Папе с мамой издалека как окно наше с бабушкой от чужих отличить?

– Бабушка! Неси с кухни скорей лампадку сюда свою! На окно поставь, зажигай! Я звезду включу…

И Царь-Зайца возьми еще, на тебе. Посади на подоконник тоже его, рядом со своим кактусом.

Папе с мамой нас тогда по окну от всех будет видно…

– Умираешь ты, бабушка?

– Почему умираю-то, Федь?

– А зачем чемоданы из-под кровати повынула?

– Да хотела вот себе одну кофточку к праздникам посмотреть…

Вот уйдет в магазин она или за пенсией, нужно будет чемоданы эти перепрятать как следует. Без чемоданов своих, в одной кофточке, далеко не уедет…

Чтобы не умерла она, не провела меня как-нибудь, чтобы в Град Небесный жить тайком не уехала, нужно все без исключения подозрения предусмотреть!

– …Поживет, Федя, человек на земле, походит, порадуется, полюбуется на чудеса разные, лета и зимы, моря да горы, и так, бывает, находится, так устанет, что захочется отдохнуть от жизни ему, спать приляжет да и заснет крепко-накрепко…

Тоже так иногда засыпаю я. Только голова на подушку – и утро.

– Душа же увидит, Федя, что уж очень устал человек ее, да и отлетит тихонечко, далеко-далеко, на самое небо. Нельзя такого человека будить. Разбудишь его, а душа-то в тело вернуться и не успеет… Вот ты, Федь, глаза закрой, посиди тишком, поразмысли молчком…

– О чем поразмыслить молчком мне, бабушка?

– А о чем рассказать, что спросить хотел, о том помолчи. Только глаз не открывай, не подглядывай, а то ничего не получится.

И сижу, не подглядываю. Молчу. Тысяча вопросов во рту накопилась!

– А теперь поднеси ладошку к губам да подуй тихонечко.

И полился в ладонь воздух теплый, мягонький, чуть-чуть петушком на палочке пахнет (только что, недавно, спичку догрыз петушиную), и как будто прикоснулся кто-то невидимый. Руку трогает, шебуршится, щекотно даже…

– А теперь сожми в кулачок.

Поймал кого-то… точно, точно поймал!

– Кто там, бабушка?

– А не знаю, не видела…

Неужели душу я выдохнул?

– Посмотреть ее можно или забоится она, назад потом не вернется?

– Посмотри.

Никого, ничегошеньки нет в кулаке моем. Только если поближе принюхаться, петушком на палочке чуть-чуть слышно…

И от пальто маминого зимнего в клеточку мамой слышно, от помады ее, от платьев – мамой моей… От стола от папиного, газет, от ключей его, пиджака его – папиросами синими с лентой красненькой «Беломор».

Снимешь с вешалки куртку папину с капюшоном, в какой окуней с ним тогда на даче ловили, костром и дождиком пахнет. Вот тут искоркой прожгло, отлетело. Три копейки в кармане…

Помажет йодом царапину бабушка, щиплет до слез, а подуешь от души на царапину – сразу легче.

Не спится мне, размышляю, думаю…

Одна мысль – корабликом, в бутылку прозрачную запечатанным, как бы достать его? Как попал туда? Как в янтарь жук попал, как ему пришлось натерпеться…

И другая мысль – луноходом, что никак не купит мне бабушка. Еще мысль – мороженым в стаканчике вафельном, даже просто подумаешь: вкусная…

Мысль шмелем, что сегодня перед скамейкой по асфальту ползал, а бабушка ему листик подставила, на траву унесла. Про клопа малинного мысль, что случайно сегодня вместе с ягодой раскусил, до сих пор противная мысль…

Что завтра с бабушкой на рынок поедем мысль, про беляш мысль – в бумаге масленой, какие в тележке на станции, объедение…

Про абрикосы с черешней мысль. Про цыплят-котят-щенят, что всегда продают вдоль забора рынка…

Чтоб купила мне завтра щеночка собаки бабушка – хорошая очень мысль. Или хоть бы цыпленочка. Что зачем-то продают там еще прищепки, галоши, варежки, пелеринки, теткины кофточки, прочее никому не нужное. До чего непонятно, что покупают люди! Мысль, что можно будет среди никому не нужного моторчик от заводной обезьянки себе поискать…

О душе тоже мысль, конечно, все время вертится и не верится…

Можно ли доверять бабушке, что душа в кулаке была?

– А была ты, бабушка, пионеркой?

– Была. И пионеркой, и комсомолкой была.

– И партийная?!

– Беспартийная…

Беспартийная бабушка. Нет ей веры.

– Нужно будет тебе, бабушка, в партию, как мой папа, вступить! А то так и умрешь беспартийной.

– Не по билету, Федь, душу в рай принимают.

Одни поговорки да присказки. Не понимает старость дремучая, что истина человеку всякой правды дороже!

Дождался я, как уснул. Увидала душа, что сплю я, выползла.

Повисела для начала у губ моих облачком, вроде ватки парной, какая на стекле летом пятнышком, а в морозном окне прорубь целую выдохнешь. Висит над мной, опасается: вот, думает, тело если не спит еще, вздохнет сейчас, я обратно спрячусь. Только не тут-то было ей. Затаил я вдыхание. Даже рот закрыл, для надежности. Что ты, думаю, теперь будешь делать?