Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

– Никаких с утра, ваша светлость! – поспешно ответил Корнилов.

– Значит, неприятельская армада как стояла, так и продолжает стоять? – обвел с высоты своего роста всех столпившихся дам несколько игривым даже взглядом Меншиков.

Однако Юрковская снова спросила за всех:

– Но ведь она когда-нибудь тронется все-таки и пойдет… Куда же именно?

– Ах, вот что! Вам хочется знать, куда именно пойдет! – улыбнулся Меншиков и ответил быстро, но многозначительно: – На Кав– каз!

– На Кавказ? – изумленно повторила Юрковская, а за нею еще несколько дам. – Почему же на Кавказ?

– Таково мнение его величества, – прищурив глаза, ответил князь.

– А вы лично… ваше личное мнение? – не звонко, но настойчиво спросила Бутакова.

– Какого мнения я лично? – на вид чрезвычайно изумился детскому вопросу хорошенькой женщины главнокомандующий и ответил наставительно и потому как будто сурово: – Если мне известно мнение его величества, я не имею права держаться каких-нибудь других мнений!

Серьезность и даже как будто суровость князя, когда он говорил это, была вполне точно понята дамами, а возможность десанта на Кавказе, о чем они иногда слышали и раньше, тоже стала как-то совсем бесспорной после его слов.

Действительно, где же еще и велась война, как не на Кавказе? У некоторых дам родственники погибли в этой войне, у других погибали, третьи успели уже состариться, в первый раз еще в детстве услышав о войне на Кавказе. Просто Кавказ и был таким местом, где воюют и куда, для медленной или скорой смерти, как кому повезет, высылает правительство тех, кого вздумает разжаловать.

Как-то сразу стало ясно, что больше и некуда идти этому досадному десанту, как только туда, на Кавказ, где принято воевать бесконечно.

И круг дам около Меншикова почтительно и благодарно разомкнулся, и князь смог наконец проследовать в кабинет и спросить себе содовой воды.

Музыканты же ретиво грянули котильон, которым обыкновенно начинались в те годы танцы на всех балах, а заканчивались неизменно мазуркой.

На противоположной стороне улицы собралась толпа любопытных послушать музыку оркестра Бородинского полка, посмотреть на то, что можно было увидеть вблизи этого приманчивого для иных юных сердец севастопольского дома веселья.

Пристав, дежуривший около собрания, счел это скопление народа недопустимым и послал двух будочников разогнать толпу. Но в толпе оказалось несколько офицеров из огромного числа не попавших на бал, и будочники сконфуженно вернулись ни с чем.

Среди этих фланировавших по Екатерининской улице офицеров было два флотских: мичман Невзоров и лейтенант Стеценко, которые с двенадцати часов должны были становиться на вахту на телеграфной вышке морского собрания.

Вышки оптического телеграфа были раскинуты по всему берегу от Севастополя до Николаева. Они устраивались на таком расстоянии друг от друга, чтобы днем можно было разглядеть сигналы флагами и шарами, а ночью – семафорами. Депеши, полученные таким образом, поневоле немногословные, передавались с одной вышки на другую, пока не достигали Севастополя – в одну сторону, или Николаева – в другую: двух портов на Черном море, в административном отношении наиболее важных.

Мичман, только что сам покинувший ради вахты бал, говорил лейтенанту:

– Поглядели бы вы, как Бирюлев прыгает! И с кем это он? С Ниной Бутаковой! Вот кому везет по всем статьям! В Нину ведь и я влюблен, однако я вот должен идти на вахту, а он с нею танцует!.. А третьего дня заложил банк и всех нас обчистил… Я от него вышел – положительно сел на экватор.

Выражение «сесть на экватор» было в те времена в большом ходу у черноморских моряков, когда надо было выразить полное безденежье.

Лейтенант Стеценко был постарше Невзорова и считался одним из серьезнейших среди флотской молодежи. Совершенно невозмутимый, обычно с плотно сжатыми губами, как будто совсем и не приспособленными к улыбке, и с пристальным взглядом небольших серых глаз, точно постоянно занятый измерением и съемкой местности и встречных лиц, лейтенант отозвался, кивнув на окна:

– Очень похоже на так называемый «пир Валтасара»![6] А между тем как-то неудобно даже: вдруг союзники направятся к нам, а мы, извольте полюбоваться, встречаем их танцами!.. Ка-ка-я, подумаешь, счастливая Аркадия![7]

– Не сунутся к нам союзники! Одни разговоры!.. – И Невзоров по-прежнему жадно вглядывался в окна, хотя в них, конечно, ничего не могло быть видно, и вдруг толкнул Стеценко, почти простонав тоскливо: – А-ах, божественная Катрин и противный Сколков! Если б вы только видели эту пару!

– А в Катрин вы тоже влюблены? – осведомился Стеценко.

– Безгранично!.. Эх, если бы не эта проклятая вахта, я и сейчас был бы там! Представить только!

– Это представить не трудно… Гораздо труднее представить следующий бал в Севастополе.

– Семнадцатого сентября будет!

– По-че-му вы убеждены в этом?

– Как же почему? Семнадцатого – день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи. Пол-Севастополя будет именинниц! И чтобы не было в этот день где-нибудь бала… Что вы!

– Ну, пойдем уж на вахту, – отвернулся от Невзорова Стеценко и не остался, хотя тот умолял его постоять еще немного.

Мичману пришлось догонять его, зашагавшего неумолимо четко, хотя минут десять, по всем расчетам, они могли бы еще подождать.

А бал между тем к этому времени вполне разгорелся, и разгорелся пышно.

Сам олицетворенное спокойствие на весьма длинных (трижды – под Рущуком, Парижем и Варной – раненных) ногах, князь Меншиков, так успешно успокоив дам и выпив необходимой ему содовой воды, расположился в кабинете собрания со всеми возможными не у себя дома удобствами.

Молодой Меншиков и полковник Вунш остались в зале, а тут около светлейшего сидели, кроме Нахимова и Корнилова, все почтенные старцы:

Ветреная Блондинка Моллер, которого молодежь называла иногда «Рамоллер», производя это олово от «рамоли»[8], вице-адмирал Станюкович, бывший в Севастополе командиром порта, – пост, равный генерал-губернаторскому, и князь Горчаков 1-й – генерал от инфантерии, командир корпуса, старший брат главнокомандующего Южной армии, которую отодвинули от Дуная австрийцы.

Станюкович был годами старше даже светлейшего: ему было без нескольких месяцев семьдесят лет. Когда-то бравый флотоводец, теперь он стал только хлопотуном и канцеляристом, ретивым хранителем всякого весьма многочисленного казенного добра, скопившегося за долгие годы в порту. Серые когда-то глаза его выцвели и глядели подслеповато. Он часто нюхал табак, медленно доставая для этого табакерку и большой фуляровый платок. Потом, прочихавшись, прятал так же медленно то и другое, чтобы через несколько минут снова нашаривать их, совсем не в тех карманах, куда положил, и не совсем уже послушными, костенеющими руками. Слышал он тоже уже плоховато, хотя всячески силился это скрывать.

Горчаков был года на два моложе светлейшего, почти такого же роста, как он, и, пожалуй, не меньшего