Отцы наши - Ребекка Уэйт

вспомнил, что могло поменяться с того момента, как Томми уехал. Кажется, ничего. Они с Хизер особенно не увлекались — как это называется? — интерьерами. У них всегда было много других дел. Кухня с этой древней газовой плитой и дешевым, местами облупившимся ламинатом должна казаться Томми старомодной, обшарпанной и серой. Малькольму было непривычно рассматривать собственный дом глазами чужака.

— Тебе чай с сахаром? — спросил он.

— Только с молоком. Пожалуйста.

Малькольм принес кружки и сел напротив Томми. Напротив своего племянника, пронеслось у него в мозгу.

— Я расстроился, когда узнал о Джилл. Ужасная потеря.

— Я был далеко, — сказал Томми и замолчал. А когда Малькольм подумал, что он больше ничего не скажет, добавил: — Но я успел вернуться. Вовремя успел. Застал ее перед смертью.

— Очень жаль, что мы не смогли попасть на похороны, — кивнул Малькольм. — У Хизер был грипп. Я не мог ее оставить.

— Все в порядке.

На похоронах они могли бы впервые за много лет увидеть Томми. Хизер так хотела поехать. Они все-таки дозвонились до Генри, вернувшегося из Канады, когда болезнь его матери была уже в последней стадии. Он пообещал, что попросит Томми перезвонить им, но по какой-то причине Томми этого так и не сделал, и письма тоже остались без ответа.

«Бедный, бедный парень, — причитала Хизер, почти плача, когда они узнали о роковом диагнозе Джилл. — Как будто он и так мало родных потерял. И бедная Джилл. Она еще такая молодая». Тогда они и не подозревали, что Хизер сама умрет в таком же возрасте.

Малькольму хотелось бы поговорить о чем-нибудь другом, кроме смерти. Но о чем? Нельзя же приставать к родственнику с вопросами, зачем он, собственно, приехал. Голос Хизер у него в голове твердо произнес: «Нельзя. Пусть Томми сам расскажет, когда захочет».

— Как Генри? — спросил Малькольм через некоторое время, придумав новую тему для разговора.

Томми пожал плечами.

— Нормально. Мы мало общаемся. — И, почувствовав, что должен сообщить что-то еще, добавил: — Он женился. Живут в Ванкувере. Двое детей.

— Это хорошо, — ответил Малькольм, пытаясь вспомнить лицо Генри.

Томми кивнул и снова погрузился в молчание. На этот раз Малькольм не знал, как его нарушить.

Но в конце концов Томми произнес:

— А как дела с крофтом[2]?

Малькольму внезапно стало очень и очень стыдно, хотя, казалось бы, какое дело Томми до крофта, он же не за этим приехал.

— Мне пришлось продать его. Когда у Хизер случился первый инсульт. Слишком много возни было с ним, а денег он приносил мало. Совсем никаких денег, честно говоря. А я должен был быть рядом с ней.

— Мне так жаль Хизер, — сказал Томми глухо. — Правда.

Малькольм кивнул. Шесть лет прошло, а он все еще не знал, как реагировать на утешения. Не было никакого утешения.

— А ты? — спросил он, представляя, какие бы вопросы задала Хизер. — Ты женат?

Томми покачал головой и почти улыбнулся, но раздумал.

— Нет. Я нет. — И добавил после паузы: — Но у меня была девушка. Ее звали Кэролайн.

— Господи, — воскликнул Малькольм. — Она не?..

И тут Томми по-настоящему улыбнулся, сделав ртом странное движение, которого Малькольм не помнил.

— Нет, она не умерла. Мы расстались.

— Сожалею, — сказал Малькольм, сознавая, что говорит слишком официальным тоном. Но он чувствовал себя глупо оттого, что подумал, будто отношения могут кончиться только со смертью. — А дети есть?

— Нет. — Томми больше не улыбался.

Малькольм смотрел на него через стол, но Томми больше не распространялся на эту тему, а просто сидел, обхватив кружку руками, как будто ничего не случилось, как будто ему все еще одиннадцать, как будто он никуда не уезжал, а все это время так и сидел здесь тихо, пока Малькольм занимался своими делами и не замечал его.

— Где ты сейчас живешь? — спросил он.

— В Лондоне.

— И давно?

— Порядочно, — ответил Томми и, немного помолчав, добавил: — Я бывал там и сям. Какое-то время провел в Эдинбурге. В Манчестере. Даже в Лиссабоне.

— Я никогда не был в Португалии.

— А ты вообще выезжал из Шотландии?

Малькольм посмотрел на Томми, но лицо его ничего не выражало.

— Нет, — ответил он. — Никогда. Я не был нигде дальше Эдинбурга.

Томми кивнул.

— Мы собирались съездить в Испанию, — продолжал Малькольм. — Мы с Хизер. Но не на пляже лежать и так далее. Хизер хотела увидеть Барселону. Этот… — он, конечно, ни за что теперь не мог вспомнить название, хотя оно было очень красивым, — …собор. И все остальное. Мы уже почти забронировали гостиницу, но тут у Хизер случился инсульт.

Кто-нибудь другой мог бы снова сказать, как ему жаль, но Томми этого не сделал, и Малькольм был ему за это благодарен.

Последовала пауза, потом Малькольм спросил:

— Ты ночевал в Обане?

— Да. Я вчера на поезде доехал до Глазго, а вечером — до Обана. Хотел успеть на паром. — Томми немного поколебался и произнес неожиданно напряженным голосом, как будто заранее репетировал: — Извини, что я на тебя свалился как снег на голову. Могу ли я пожить у тебя немного? Скажем, неделю. Если я не нарушу твоих планов.

— Конечно, Томми, — ответил Малькольм, скрывая озабоченность за радушием, которое даже для него самого звучало фальшиво. — Я буду очень рад.

— Только если я не помешаю, — сказал Томми.

— Конечно, — повторил Малькольм. — Это твой дом.

Не очень удачно сказано. Томми посмотрел на него, и Малькольм, выдержав его взгляд, подумал: «Да, я все понимаю».

— Пойдем приберемся в твоей комнате, — предложил Малькольм. — А потом я займусь ужином.

Он повел Томми наверх по узкой лестнице. Они остановились у первой двери. Это был старый фермерский дом, который реконструировали в шестидесятые и с тех пор, в общем, не трогали. В нем были низкие потолки с балками, камин, двери с щеколдами и сквозняки. Наверху было только три комнаты, еле втиснутые под покатую крышу: одна крохотная пустая, потом спальня Малькольма и Хизер и ванная в конце небольшого коридора. Свободная комната когда-то принадлежала Томми, но Малькольм уже много лет ее так не воспринимал. В то время, когда Томми жил у них, они с Хизер часто слышали через стену, как он кричит во сне. Томми никогда не мог вспомнить, что ему снилось, когда Хизер его будила. Во всяком случае, он так говорил. И он писался в постель, не каждую ночь, недостаточно часто, до самого отъезда с острова. От стыда он приходил в ярость, а Хизер его угешала, говорила ему рассудительно, что это ничего страшного, что простыню можно поменять, что пижаму