Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

* * *

Рейнская область, какой мы ее знаем, едва насчитывает столетие. Почти три тысячи лет назад армяне производили сварочное железо, а домна появилась в Европе к концу Средних веков. Индустриализация, однако, пришла в Германию поздно, а когда она появилась, воздействие было сокрушительным по причинам, кроющимся глубоко в истории страны. Растительность Рура – вот ключ к этим причинам. Даже сегодня густые леса типичны для большей части Германии, и на заре письменной европейской истории вся страна представляла собой одни сплошные заросли. Для римлян тот лес был дивом. К востоку от Рейна он простирался все дальше и дальше – темный, навевающий оторопь. Цезарь разговаривал с немцами, которые на протяжении двух месяцев шли по нему, не видя ни луча солнца. Тацит был в ужасе от его бесконечности, непроходимых болот, суровых зим и густых, сырых туманов.

Рейн был аванпостом Цезаря. Земля, лежащая за ним, никогда не становилась частью его империи. В Галлии были дороги, по которым могли маршировать его легионы, покоряя те территории, которые позднее стали Францией и придали ей политическое единство. В непроторенных девственных лесах к востоку это было невозможно, и, на наш взгляд, здесь начало цепи печальных событий. Примечательно, что самый древний из известных алтарей, расположенный на месте нынешнего Бонна, на левом берегу Рейна, был посвящен ожесточенными легионерами Цезаря Немезиде, богине возмездия. Германия, оставаясь бесформенной, в Средние века не смогла превратиться в национальное государство; как писал Уилл Дюрант, это была «не нация, а одно название». Тридцатилетняя война украла у нее эпоху Возрождения. Власть оставалась в руках порядка трехсот независимых князей (причем раздробленность нигде не была более выраженной, чем в Руре), которые подавили полусформировавшийся национализм во время французской революции и задушили либерализм в 1848 году. Потом Пруссия, эта «зародышевая клетка рейха», как называл ее Гитлер, навязала свою военную мощь лоскутному одеялу государств, создав единство, лишенное демократии. Остальная часть этой безрадостной истории известна: отсутствие парламентской традиции сделало вильгельмовский рейхстаг фарсом, уничтожило Веймарскую республику и по сей день вызывает в Бонне неотступный страх.

Но политика это только симптом. Девственный лес оказывал глубокое воздействие и на самих людей, и это может быть единственным наиболее важным ключом к загадке, почему немцы вели себя таким образом. Еще во II веке нашей эры, за сотню лет до того, как франки стали известны как французы, Тацит предупреждал их: «Это ради вас, а не нас мы защищаем преграду Рейна от беспощадных немцев, которые так часто пытались и всегда будут хотеть обменять безлюдие своих лесов и болот на… Галлию». Римский историк был настолько подавлен местом обитания тевтонских племен, что решил, что они, должно быть, жили там всегда: «Никто, если только он не подвергается опасности со стороны страшного и неведомого моря, не покинул бы Азию, Африку или Италию, чтобы устремиться в Германию. Из-за ее дикого пейзажа и сурового климата неприятно ни смотреть на нее, ни жить в ней, если только это не твоя родина».

Со стороны Тацита это было снобизмом. Из-за своей неграмотности местные жители не могли ему ответить. Несомненно, они были бы оскорблены, потому что любовь к природе постоянной нотой проходит через века германской истории; дайте немцу выходной день, и он наберет закуски, соберет семью и исчезнет в лесу. Безусловно, первые примитивные тевтонцы могли бы переменить место для жизни, если бы этого пожелали. Они производили впечатление даже на Тацита. Для него они были благородными дикарями, храбрыми воинами. Во всех сообщениях о тех временах говорится, что они были гибки и крепко сложены, с хорошим цветом лица и рыжевато-каштановыми волосами. (В «Песни о Нибелунгах» волосы Зигфрида описываются как «имеющие золотисто-рыжий оттенок, красивые и спадающие большими локонами». Тацит заявляет, что у всех немцев «свирепые голубые глаза, рыжие волосы, высокое тело». Они содержат свою расу, продолжает он, «чистой и незапятнанной». Короче говоря, они – арийцы.) Они носили шкуры диких зверей, у них были большие ножи, которые они называли копьями, и были верны своим вождям. Оглядываясь назад с высоты Англии XVIII века, Эдуард Гиббон заметил, что «леса и трясины Германии были населены расой дерзких варваров», которые «получали наслаждение от войны, насаждали ужас и разрушения от Рейна до Пиренеев» и которые «из-за их бедности, храбрости, одержимости честью, примитивных достоинств и пороков были постоянным источником тревоги». Он заключал: «Немцы презирали противника, который казался бессильным или не склонным оскорблять их».

Мужественные, сентиментальные, неуверенные в себе и меланхоличные, недоверчивые и даже в те времена преследуемые страхом оказаться в окружении врагов, древние немцы эволюционировали в племенное создание, доверяющее только своим собственным людям. Для немца Германия стала своего рода общинным секретным обществом. Самое страшное для него – ссылка («быть изгнанным», в языческой перефразировке, – «быть волком в святых местах»). Со временем его мировоззрение усложнилось новой верой, и в особенности протестантской трудовой этикой. Но он продолжал хранить память о родовых ритуалах: скажем, о немцах Моравии, разжигающих на холмах костры в ночь накануне Иванова дня, или об умирающем вожде тевтонцев, который читает своим людям прощальную проповедь, а затем выполняет церемонию самосожжения перед священным дубом.

Взаимодействие между светом и тьмой было всегда. У трепещущего на ветру костра все было знакомо. Там флиртовали любовники, мальчики учились безжалостно драться, а самый сильный мужчина руководил всеми по правилам общинного закона. Но в глухих лесах, среди диких люпинов под нависшей луной лежала таинственная неизвестность. Там водились мрачные существа, люди говорили друг с другом шепотом. А когда затихал огонь и начинали агонизировать тени, под волнистыми кронами деревьев каркали оборотни, сердцами дьяволов овладевали волшебные мелодии, женщины преображались в мерзких животных и совокуплялись со своими собственными братьями. И в пещере Брюнхильде чудился запах мокрых от крови топоров.

Так рождались страшные сюжеты, которые с тех пор терзали готическую душу: грезы оргий, смертные пожелания, притягательность абсурда, ликование по поводу того, что немецкий поэт Среднего Возрождения назвал «преувеличенной гордостью и ужасным мщением». Темные образы всепоглощающи; в XX веке они стали знакомы остальному миру как призраки в периодически повторяющихся кошмарах. У каждого племени была своя версия мифа, и, поскольку она была живуча и уходила корнями глубже, чем написанная история, ей не грозило развитие христианства. Самые грубые формы варварства доказали свою поразительную долговечность. Убийства сразу после рождения нежеланных девочек продолжались и в XI веке. В XVII веке примерно сто тысяч немцев были казнены за колдовство. И в тевтонских рыцарских турнирах не было ничего рыцарского. Целью было нанесение увечья. Рыцарь вступал в турнир полным решимости до смерти зарубить как можно больше таких же рыцарей; в одном средневековом турнире близ Кельна были убиты больше шестидесяти человек. Обращение в католицизм оказалось обманчивым. Старое и новое просто объединились. Со временем жизнь немцев была украшена празднованием Рождества Христова с красочными языческими символами (в особенности рождественской елкой), а в некоторых общинах переделали местные языческие легенды в рождественскую сказку.