Антипка дарит журавлиное яйцо - Валериан Яковлевич Баталов

подошёл, положил руку мне на плечо и говорит:

«Я тебя знаю, красноармеец Порошин, как смелого бойца. Поэтому хочу тебе дать особое поручение. Очень важное это дело для всего нашего отряда и для Советской власти. Сам видишь, двое суток бьёмся здесь, а беляков из Бадьдора выбить не можем. Продовольствие у нас подходит к концу, да и боеприпасы тоже на исходе. А не даёт нам подойти к деревне пулемёт, установленный колчаковцами на колокольне. Поручаю тебе любой ценой снять эту огневую точку».

«Есть, — отвечаю, — товарищ командир, снять эту огневую точку любой ценой».

Дед Никанорыч распрямился и приложил морщинистую шершавую руку к старой выцветшей фуражке, без которой он никогда не показывался на улице вот уже много лет.

«Есть, — значит, говорю я. — Разрешите выполнять задание?»

«Желаю тебе успеха, Порошин, — говорит командир, а потом спрашивает: — Стрелять из пулемёта умеешь?»

«Так точно, — отвечаю, — умею».

«Ну хорошо».

Командир велел мне переобуться — сменить ботинки на валенки, и, как совсем стемнело, овражком, в обход, пошёл я к селу.

Церковь-то, на которой пулемёт был, я ещё днём приметил и поэтому держал путь прямо на неё.

Темнота — хоть глаз выколи. Тишина — слышно, как сердце бьётся.

Долго я подкрадывался. Проползу немного и замру: слушаю, как бы на вражескую заставу не наткнуться. Прошёл час, а может, два, а то и все три часа. «Надо успеть всё сделать до рассвета, — думаю. — Не выполню приказа, грош мне цена».

— Ой, интересно! — Серёжа придвинулся поближе к деду Никанорычу. — Наверно, страшно было вам, дедушка, одному ночью к врагам идти?

— Не перебивай! — тихо сказал Фимка. — Знай слушай. Дальше ещё интересней будет.

— Страшно не страшно, а приказ есть приказ: его надо выполнить во что бы то ни стало, — сказал дед Никанорыч, взглянув на Серёжу, и, немного помолчав, продолжал: — Наконец подполз я по-пластунски к церкви. Вижу, у входа на колокольню часовой прохаживается взад-вперёд. Меня-то ему не видать, а он передо мной маячит, как тень, на фоне неба. Голову его вижу, винтовку за спиной и штык на винтовке.

Стал я за часовым наблюдать, думаю, как мне его убрать. Стрелять-то нельзя — не то шум поднимется и всё дело пойдёт насмарку.

Возле церкви росли толстые кедры. Часовой нет-нет да и зайдёт за них, а через минуту опять возвращается. Вытянул я из валенка портянку и, когда колчаковец скрылся за кедрами, подбежал к церкви и спрятался с другой стороны дерева.

Слышу, снег поскрипывает под ногами. Значит, идёт. Уже совсем рядом. В мою сторону не смотрит, голову опустил, что-то под нос мурлычет, беды не чует. Прикинул: он пониже меня, послабее будет.

Как поравнялся часовой со мной, я навалился на него сзади, портянку в рот затолкал — он и пикнуть не успел. Его же собственным штыком и прикончил…

Но времени терять не приходится: я на колокольню. Лесенка узенькая, лезу вверх. Хорошо, я в валенках, от них никакого шума. Лезу на ощупь — темно ведь. Поднялся до половины и упёрся головой во что-то: ощупал руками — дверца, на замок заперта. Дверца крепкая. Нет дальше пути, хоть возвращайся.

Но возвращаться нельзя. Ведь если вернусь, не выполнив приказа командира, завтра опять сколько наших товарищей положит этот пулемёт.

Спустился я на один пролёт ниже. Там было маленькое окошечко, сквозь него карниз виднеется. Протиснулся я через это окошко, вылез наружу, огляделся. Метра на три повыше виднеется в колокольне ещё одно окно, но пошире и побольше. Добраться до него хоть и трудно, а можно: по всяким там украшениям, выступам и выемкам.

Чтобы удобнее было, скинул с себя шинель, оставил её на карнизе. Пробрало меня ветерком до костей, но тут уж не до тепла.

Винтовку я взял с собой. «Она, — думаю, — ещё пригодится».

Добрался с трудом до окна, влез в него, попал опять на лестницу, но уже по другую сторону запертой двери.

Лезу по лестнице выше. Вижу, впереди светлеет. Наверно, там и есть та самая площадка, на которой установлен пулемёт.

Вдруг совсем рядом слышу громкий храп, да ещё с присвистом…

— Сейчас будет самое страшное, — шепнул Антипка Серёже на ухо.

— Ну, соображаю, тут медлить нельзя, — продолжал дед Никанорыч, — надо действовать быстро, смело и наверняка.

Осторожно просунул голову в отверстие, через которое залезают на площадку.

Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.

Рядом с ним второй прикорнул и спит. Мне их хорошо видно, потому что уже начало рассветать.

— Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.

Тут уж я, такскать, и не помню, что подумал в эту минуту, только как будто подняло меня: скакнул на площадку, размахнулся и трах пулемётчика прикладом по голове! Он застонал. Я его ещё раз. Тот, который спал, проснулся. Спросонья, видать, не поймёт ничего, а понял — сразу руки вверх: «Сдаюсь, говорит, пощади…»

«Нет, — отвечаю, — проклятый, не будет тебе пощады за то, что ты стольких наших дорогих товарищей погубил».

Расправился я с колчаковцами — и к пулемёту. Пулемёт в полном порядке, честь по чести заряжен, у стены ящики с патронами. «Пусть сам в живых не останусь, думаю, но и беляков положу немало из их пулемёта их же пулями».

Лёг я за пулемёт. Уже совсем рассвело, видно стало далеко. Внизу село Бадьдор, крыши, дворы. Сразу за околицей окопы, и в них колчаковцы копошатся, а дальше — за полем — наши окопы. Мне сверху всё хорошо видать.

«Ну теперь держись, вражья свора. Теперь за всё расплатитесь, никуда не уйдёте!»

Прицелился я и давай строчить по колчаковским окопам.

Колчаковцы не поймут, откуда стреляют. Думали, с нашей стороны, бросились в атаку на наши окопы. А я им вдогонку. Тут наши заметили, что пулемёт с колокольни бьёт по колчаковцам, и поднялись в контратаку.

Видят белые, дело неладно, — повернули назад.

Сзади наши их гонят, спереди я их пулемётным огнём встречаю.

Между двух огней белогвардейцы совсем ошалели: бегают, мечутся, не знают, где спасенья искать.

А наши уж, вижу, в Бадьдор ворвались…

— Вы, дедушка, настоящий герой! — восхищённо воскликнул Серёжа.

Дед Никанорыч достал из кармана гребешок, аккуратно расчесал бороду и усы и только после этого заговорил снова:

— Уж не знаю, герой или не герой. А только когда после боя спустился я с колокольни, окружили меня красноармейцы, обнимают,