Французский Трофей - Джеки Бонати

***

Изначально кавалерия шла в арьергарде наступающего подразделения, но на поле боя все быстро смешалось, и только вытаскивая свою шпагу из чего-то мягкого, Этьен осознал, что это чуть ли ни его первое сражение.

Вокруг все слилось в безумный калейдоскоп красок и какофонию звуков. Он то уворачивался, то атаковал, и делал это совершенно механически, без какой-либо идеи, но с одной целью – выжить. Франсуа быстро потерялся из виду, и, чуть не лишившись кисти, виконт понял, что сейчас не подходящий момент искать друга.

А потом все как-то резко изменилось – своих мундиров вокруг становилось все меньше, и вот уже сквозь канонаду звучит все больше русский мат, а не французские призывы атаковать. И с очередным "выблядок Бонапарта", прозвучавшим совсем рядом, Этьен почувствовал, что его конь взбрыкнул и стал заваливаться, а у него, как назло, ноги в стременах запутались.

А потом все как в тумане – боль адская, кто-то тащит, провал, крики и снова провал.

***

– Костенька, это же француз, – Катерина выбежала на минуточку из палатки – воды из бочки набрать, да там и застала хирурга с вражеским офицером на закорках. Она это списала на дурман от сражения, решив, что врач не понимает, что делает.

Ева, злая и едва держащаяся на ногах от усталости, сама не ожидала от себя командного рявка. В груди горело огнем, по лицу катился пот от натуги, пока она несла француза только с одной мыслью – чтобы тот не умер по дороге, чтобы ее усилия не пропали зря.

– Свой, чужой, какая разница! Я клятву Гиппократа давал, я не мог оставить его дохнуть на поле! – Она в трезвом уме ни за что не позволила бы себе говорить таким тоном с Катенькой, точнее с уважаемой Екатериной. Она вволокла в палатку француза, уложила на свободный стол и стала резать на нем мундир, чтобы понять, какие у него ранения помимо выбитого колена и глубокого сабельного удара на руке.

– Афанасий, помогите Константину Евгеньевичу, – попросила Катерина одного из фельдшеров, притихнув от этой вспышки.

В спор она вступать не стала, решив оставит это на откуп Михайловскому, но сама помогать не решилась, только собрала лоскуты, когда-то бывшие французским мундиром, отметив неестественное положение ног раненого.

Мозг у Женевьевы почти отключился, она на каких-то профессиональных рефлексах с помощью фельдшера поставила колено на место, велела наложить гипсовую повязку по инструкции Пирогова, а сама занялась рукой. Кровотечение удалось остановить, в сознание француз по счастью, не приходил. Морфия не осталось вовсе, только настойки опия – совсем чуть-чуть. Ева удаляла омертвевшую ткань, накладывала швы, тугую повязку, а потом, когда услышала голос Андрея Ионовича, и, когда поняла, что свою работу она закончила, словно на момент умерла или отключилась. Пришла в себя, когда врач хлопал ее по щекам, а сама она тяжело облокотилась на стол над французом. Ее замутило, на нетвердых ногах она выбралась из шатра и тут же рухнула на колени. Ее вырвало водой и желчью – она сегодня ничего не успела съесть. Словно сквозь вату до нее донеслось:

– Это шок, Катенька. Оставьте, оставьте, я займусь.

Михайловский тут же кликнул Василия – тот за время работы с хирургом поднаторел во многих врачебных вопросах и теперь был на подхвате. Сейчас, по счастью, всех срочных уже осмотрели и сделали, что смогли.

– Здесь я, вашблагородь, – Василий появился как из-под земли и покачал головой, увидев, в каком Константин состоянии. – Спирту?

– Сдурел? – шикнул хирург. – Убить его хочешь? Дай воды и тряпку почище, – попросил он и, получив, что просил, промокнул лицо Евы.

Василий и питьевой воды принес.

– Давайте-ка, душа моя, по глоточку, – как маленькую уговаривал ее Михайловский, планируя писать прошение о присвоении корнету очередного звания и боевой награды.

Ноги Еву не держали. Она позволила усадить себя на кочку, подальше от грязи и прочей гадости. Руки у нее тряслись, да и всю ее била крупная дрожь, такая, что зубы стучали о кружку, пока она пыталась выпить воды. Глаза у нее, и без того светло-серые, стали совсем прозрачными и стеклянными от ужаса, и буквально впились в Андрея Ионовича.

– Все? – прохрипела она. – Всех? – Ева не совсем понимала, что она вообще и о ком спрашивает.

– Все, Костенька, все, – Михайловский поддерживал кружку под донышко, чтобы она не упала. – Всех осмотрели, кого надо – полечили.

Он чуть не сказал "и кого не надо", но так ведь и сам таким был – идейным, и врагам раны зашивал.

– Василий, помоги-ка, – попросил он, подхватывая Еву с одной стороны, – есть ему пока нельзя, с мытьем он не справится, поэтому надо хотя бы спать уложить.

Позволив себя увести и уложить на свою походную койку, Женевьева далась и фартук снять и мундир, и сапоги, но за рубашку боролась до последнего, крепко держа ворот и отпихивая руки. Василий с Андреем Ионовичем настаивать не стали, умыли ее и отмыли ее черные от крови и грязи руки, и уложили, не давая встать, хоть та и порывалась идти куда-то. Катерина, стоя у входа, прижимала платочек ко рту и качала головой.

– Никак, с ума сошел? – вздохнула она шепотом, но Михайловский только шикнул на нее и прогнал. А Ева все-таки заснула беспокойным сном, с холодным компрессом на голове.

– Оклемается, Андрей Ионович? – с беспокойством спросил Василий.

Почти за год Константин стал ему, как родной, поэтому он сильно переживал за молодого хирурга.

– Оклемается, – врач поправил одеяло на своем коллеге и вздохнул, мысленно молясь о том, чтобы не сломался, чтобы выдержал это испытание. Не каждому оно дано, но Костя, по его мнению, человек недюжинного духа, должен справиться.

Ева спала тяжелым сном почти сутки. Михайловский будил ее, поил с помощью Василия или Катерины бульоном с ложечки и обтирал мокрое от пота лицо и шею. Несколько часов она лежала в лихорадке, но потом ее отпустили кошмары, и она уснула крепко, безмятежно. Но когда проснулась, во взгляде у нее еще читалось все, что ей пришлось пережить.

– Андрей Ионыч, – увидев врача у своей койки, она улыбнулась, а потом спросила. – Меня что, ранили? Почему я в постели, а вы тут?

– Потому что ты, мой мальчик – герой, – ответил он, облегченно улыбнувшись. Когда началась лихорадка, Михайловский уж и не знал, что думать – он обследовал Костю с головы до ног на предмет повреждений, опасаясь заражения крови. Но обнаружил нечто совершенно другое – перетянутую бинтами грудь, и девичью стать. Но пока о том он молчал, и радовался, что на осмотре никого больше не было.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, дав коллеге попить. – Ты вытаскивал раненых с поля боя, кого-то оперировал прямо под канонадой. У нас пол-лагеря жизнью тебе обязаны. Но сам ты не ранен, ни единой царапины. В рубашке родился.

Ева слабо улыбнулась. Сама она себя героем не считала, ведь она просто выполняла свой долг.

– Что было вчера? После контратаки? Много погибло? Миша? – еще тише спросила она. После больших сражений она всегда страшно переживала за брата. В дверях появился Василий.