Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать - Мария Бобылёва

И перейти уже к языку.

Противники корректной лексики часто говорят, что она противоестественна, длинна, неуклюжа. Что это насилие над языком, который, напротив, стремится к экономии речевых усилий, а не к усложнению (намного проще сказать «негр», чем «афроамериканец»; «транс» или, ладно, «трансгендер», чем «трансгендерный человек»). Это удобная аргументация, и ее часто придерживаются и лингвисты, и видные гуманитарии, и вообще много кто.

Какое-то время назад писатель Борис Акунин написал у себя в фейсбуке: «С большим интересом прочитал англоязычную заметку о том, как избегать „вербального стереотипизирования с негативными коннотациями“, если хочешь выглядеть воспитанным человеком. Я впервые столкнулся с этим явлением сорок лет назад, учась в японском университете, и думал тогда, что это такая экзотика, проистекающая из гипертрофированной японской вежливости: надо было говорить не „слепой“, а „несвободный глазами“, не „инвалид“, а „несвободный телом“, не „эта“ (каста неприкасаемых), а „недискриминируемые поселяне“ (слово из шести иероглифов). Но потом в том же направлении двинулся весь мир, и эта лингвистическая революция меня, труженика на ниве словесности, прямо завораживает. Оказывается, говорить по-английски про человека old сегодня уже нехорошо, это эйджизм. Следует говорить elderly. Не „мужчина“ или „женщина“ (это сексизм!) – person. Вместо blind (слепой) надо говорить visually impaired („визуально ослабленный“). Вместо „маленького роста“ – vertically challenged (вот даже не знаю, как точно перевести). Ну, что вместо „умственно отсталый“ (упаси вас боже!) надо сказать „альтернативно одаренный“, я знал и раньше. Но теперь, оказывается, еще и вместо „толстый“ рекомендуется употреблять horizontally gifted („горизонтально одаренный“). Нет, я за вежливость и за то, чтобы никого не обижать. Но зачем ханжить и глумиться над речью? Страшно подумать, как все это скажется на литературном стиле, когда и если войдет в повсеместную норму».

Действительно, если умозрительно продолжить эту тенденцию, то можно изобрести великое множество смешных выражений. Но большинство из таких конструкций (вроде «горизонтально одаренный») остаются жить только в теории или вообще исчезают, едва появившись пару раз где-то ради шутки. О том, что паника об угрозе литературному языку, мягко говоря, преувеличена, высказался в фейсбуке же в ответ на пост Акунина издатель и журналист Илья Красильщик: «Какой-то натурально поколенческий разлом. Что заставляет умных образованных людей при виде слов, заменяющих обидные для кого-то, наливаться кровью и немедленно писать об этом в фейсбуке? Пять минут в Google позволяют понять, что словосочетания horizontally gifted и vertically challenged не используются практически совсем (а если и используются, то только в шутку), у „альтернативно одаренных“ в русском языке та же судьба, а что касается замены слова old на elderly (пожилой), то посмотрел бы я на Григория Шалвовича, обращающегося на улице в 2019 году: „Старуха, как пройти в библиотеку?“ Но нет, 3000 лайков, 500 шеров, публика рукоплещет. Это всеобщее стремление защитить русский язык от внешних угроз и пятых колонн. Стремление, объединяющее всех россиян в едином порыве – защитить язык. Как? Зачем? От кого? Да справится он без нас. Глупости отвалятся, нужное останется».

В свое время, работая над проектом «Мы так не говорим», я не могла не поговорить с лингвистами. Заранее предвидя их реакцию на большую часть корректных слов и выражений, которые мы собрали для нашего «словаря», я отправилась в Институт русского языка имени Виноградова. Там у меня была назначена встреча с Ниной Николаевной Розановой, ведущим научным сотрудником отдела современного русского языка. Потратив на меня несколько часов, Нина Николаевна отвела меня в соседний кабинет (отдел культуры русской речи) – познакомить с его сотрудниками, вдруг они имеют что добавить относительно предмета нашего разговора. Дальнейшее стало полной неожиданностью.

В кабинете сидело четыре дамы разного возраста, которые дружно изумились моей затее. Несмотря на то, что Нина Николаевна меня представила и максимально корректно объяснила им, в чем заключается мой проект, все в разной степени высказали свой скепсис, заявили, «кто ты такая, чтобы браться за столь сложную задачу». Узнав, что я не филолог, а журналист, и вовсе сменили тон с недоверчивого на презрительный. Кончился наш разговор вопросами (риторическими) о том, какой госдеп мне заплатил за навязывание чуждых нашему глубоко духовному народу ценностей. На этом Нина Николаевна поспешила увести меня из кабинета, многократно извиняясь, что она такого не ожидала, и уверяя, что не все у них в институте такие. Я охотно верю, но не могу не привести слова одной из тех дам, которая говорила громче и больше всех, и под конец перешла на натуральный крик:

«Инвалид и в Африке инвалид, как его ни назови. Только и делают, что просят всякие блага от государства, а потом еще ноют. Вы мне не навязывайте свои западные стандарты толерантности, и не лезьте с ними в наш родной язык. В нашей стране своя мораль, чистая, у нас всегда будут презирать геев, и правильно. Мы победим!» Автор этих слов – Елена Михайловна Лазуткина, ведущий научный сотрудник отдела культуры русской речи Института русского языка имени В. В. Виноградова Российской академии наук.

В разговорах со многими лингвистами я неизбежно сталкивалась с критикой политкорректного языка – и это было ожидаемо. Сталкивалась я и с тем, что «все сложно» – и это тоже обычное явление, когда журналист разговаривает с узким специалистом в какой-то области. В то же время, я заметила, что лингвисты в разной степени близки или далеки от той или иной темы: кому-то ближе лексика, касающаяся заболеваний, диагнозов или социально угнетенных групп людей; другие больше знакомы с группой слов, описывающих гендерную идентичность; третьи одинаково далеки и от того, и от другого.

Один известный лингвист сказал мне в разговоре (не буду приводить его имя, потому что впоследствии он убрал эти слова из интервью): «Почему я как человек должен разбираться во всей это сложной терминологии, касающейся трансгендерности – или как там ее называть? Зачем мне все это знать? Меня это не касается, и не надо. Но получается, что я не только должен выучить, как там что называется, но и следить, чтобы не дай бог не обидеть тех, до кого мне и дела нет. А если вдруг обижу, на меня еще и накинутся толпы разъяренных активистов и начнутся проклятия. Это явный перекос, вам не кажется? Хочется в таких случаях сказать: да идите вы подальше».

Из многочисленных разговоров с лингвистами я сделала несколько выводов. Во-первых, по-настоящему никто из них не знает, «как надо», и тем более «чем это все кончится», то есть какие корректные слова останутся в языке, какие уйдут, а какие, считающиеся сегодня некорректными, утратят свою негативную окраску и станут вновь нейтральными. Во-вторых, у каждого лингвиста есть своя мера допустимого – того, что он или она считает нормальной уступкой корректности, а что для них уже перебор. И вовне транслировать консолидированное мнение они не готовы, они об этом даже между собой договориться не могут. И, в-третьих, любой апологет корректной лексики вызовет критику лингвистов, – это неизбежно. Лингвисты и активисты будут по определению в разных лагерях – если не полностью, то частично.