Приливы войны - Стивен Прессфилд

— Кто из вас, братья, подпишется под моим именем на этом донесении?

Нечего и говорить, что согласились все.

Наш отряд влился в войска под командованием Пахета и более месяца принимал участие в сражениях. И всё это время девятнадцатилетний Алкивиад признавался нами за старшего, хотя официально никто не назначал его командиром. В конце концов его всё-таки сделали капитаном. Когда мы наконец достигли Потидеи, нашего первоначального пункта назначения, и соединились с войсками, занятыми осадой, то наш отряд был расформирован так же беспечно, как некогда сложился, а Алкивиад, ничем не награждённый и ни в чём не обвинённый, был отправлен в свою часть.

Несколько сезонов подряд я и мой брат служили бок о бок с несколькими молодыми людьми, присутствовавшими в тот час у обрыва. Мы имели возможность общаться на любую тему; однако ни разу ни один из нас не упомянул о случившемся и ни намёком не подтвердил реальность этого происшествия.

Два человека доказали при осаде Потидеи свою незаменимость: Алкивиад и мой брат. Своим поведением в бою и на военных советах первый ясно доказал, что он —

Повсюду его признавали самым блестящим, самым отчаянным, обладавшим несомненным полководческим гением. В Афинах сфера его деятельности была ограничена обычными интересами молодости — спортом и любовными приключениями. Война всё перевернула, предоставив ему дело, соразмерное с его способностями. Неожиданно он оказался в своей стихии. Никто и не предполагал, что юноша, не достигший ещё и двадцати лет, может быть возвышен до верховного командования; что он не только проведёт осаду с большой решительностью и умом, но и завершит её с успехом и наименьшими потерями.

Что касается моего брата, он сделал себе имя своей опытностью среди юнцов. Как бы ни велика была армия, основная работа войны выполняется малыми подразделениями, и в каждом таком подразделении должен быть хотя бы один человек, подобный моему брату Лиону, — человек, которому неведом страх, который, несмотря на все трудности войны, каждое утро просыпается радостный, готовый со смехом снять груз с чужих плеч, взяться за любое задание, каким бы посредственным и скромным оно ни было. Подразделение, где нет такого человека, никогда не добьётся успеха. Имея же такого Лиона, оно, конечно, может когда-нибудь потерпеть поражение, но никогда не будет сломлено.

Письма нашего отца настигли нас в Потидее. Нас с Лионом вызвали в палатку офицера, чьё имя я не могу вспомнить. Он громко зачитал два заявления нашего отца. Там подтверждалось, что возраст моего брата — шестнадцать лет и три месяца; отец просил немедленно отчислить его и обещал заплатить все штрафы и оплатить его проезд.

— Что ты на это скажешь? — строго осведомился капитан.

Лион выпрямился во весь свой немаленький рост и поклялся водами Стикса, что ему не только двадцать — уже двадцать три! Наш отец, заявил он, желает лучшего, но после опустошения наших земель у него совершенно расстроены нервы, и он боится потерять своих сыновей — что и понятно. Отсюда его обращение, представленное с такой трогательной и правдоподобной убедительностью.

Капитан вызвал свидетелей — наших земляков, которые подтвердили правдивость письма. Однако Лион продолжал стоять на своём. Не возраст делает воина, но энтузиазм и сердце!

Наш командир оборвал его. Я никогда не видел такого безутешного человека, как Лион. Вид его был почти комичен, когда он, с унылым лицом и поникшей головой, садился на галеру, чтобы отправиться домой.

Штраф за преступление брата пал на меня — как и следовало ожидать, поскольку я был старшим. Он равнялся трёхмесячному жалованью. Меня исключили из строевых частей и приказали командовать мальчиками, которых отправили рубить лес. Нам выдали топоры, дали мулов и тележки.

Ты ведь был в Потидее, Ясон, я тебя помню. Ты прибыл в конце весны с Эвримедоном. В то время туда как раз направили конные отряды — нам на выручку; ими пополнили войска, поредевшие из-за чумы. Тебе повезло, ты пропустил ту зиму.

Во времена наших отцов зима была сезонным затишьем. Кто мечтал о сражениях в снегу, на скользком льду? Сезоном войны было лето. В Спарте не имелось даже слова для обозначения лета, они называли это время strateiorion, «сезон кампаний». Но осада не может осуществляться только в солнечную погоду. И появился новый календарь для нового вида войны.

То была дырявая осада. Войска больше общались с врагом, нежели со своими соотечественниками. Мы продавали осаждённым еду и дрова, потидейцы торговали драгоценностями. Сначала шло золото, затем камни и льняное полотно. Они продавали нам доспехи и мечи. С середины зимы они стали торговать своими дочерьми.

Клянусь богами, там было очень холодно. От мочи поднимался пар, и она застывала прежде, чем касалась земли. Когда надевали доспехи, кожа примерзала к ледяной бронзе и потом отставала клочьями. Слава почётной гибели за свою страну потеряла даже тот тусклый блеск, которым обладала первоначально. Стоило умереть от язвы, чумы, слепой стрелы, пущенной из бойницы, только затем, чтобы весной договориться о прекращении кампании и заключить новый союз! Мы стояли там лагерем, замерзшие и несчастные, а Потидея неясно вырисовывалась у перешейка, такая же замерзшая и несчастная, как и мы.

Трое северных ворот выходили на берег и запирались только днём. С наступлением ночи они открывали дорогу мошенникам, ворам и всяким подонкам. В снегу можно было видеть протоптанную ими тропу, широкую, как бульвар. Нами командовал назначенный за взятку человек по имени Кносс. И вот что мы делали: из восьми срубленных деревьев четыре мы отдавали армии, а четыре продавали врагу. Они платили нашему капитану женщинами. Не проститутками, а уважаемыми жёнами и дочерьми города.

Этим они благодарили за дрова. Я запрещал своим ребятам принимать участие в оргиях, во время которых нередко одна женщина обслуживала десяток мужчин, после чего возвращалась под защиту городских стен. Испорченность нравов, поощряемая нашим начальником, могла понизить тот ещё слабый воинственный дух, что теплился в подростках. К тому же я был чересчур щепетилен. Наверное, странно слышать подобное слово от человека, чьи последующие подвиги тебе хорошо известны! И тем не менее это было так. Я не мог быть свидетелем того, какое разрушительное действие оказывает эта «коммерция» на самих женщин.

Меня отчитали за это. За спиной мои самцы стали называть меня «спартанцем». Распространили слух, что я тайно на стороне врага и что моя ханжеская непримиримость не только подрывает боевой дух юношей, но и является открытым неповиновением приказам моего начальника. В лучшем случае меня готовились обвинить в несоблюдении субординации, в худшем — в измене. В стычке с капитаном у меня вырвалось слово «сводник», и меня уволили со службы.