Неизвестные лики войны. Между жизнью и смертью - Олег Казаринов

Так определял сто пятьдесят лет назад Клаузевиц разницу между войной «действительной» и «бумажной».

Эти наблюдения принадлежат Константину Симонову, который, будучи военным корреспондентом, видел войну с 1941-го по 1945-й год, от Карелии до Чёрного моря и от Москвы до Берлина. Лично я с доверием отношусь к его словам.

Говорят, иногда командир не находит в себе сил подняться навстречу смерти, и тогда он отдаёт приказ сделать это своим подчинённым. И берёт при этом на свою душу груз невероятной тяжести. Говорят, голос командира на какое-то время отрезвляет готового запаниковать солдата и заставляет его броситься под пули. Дисциплинарная дрессировка? В такие моменты понятия человеческой морали, совести, ответственности ежеминутно подвергаются чудовищным испытаниям. Выдерживают не все. Но иногда внешний импульс или непредсказуемый внутренний порыв толкают солдата на такие поступки, которые в иное время можно объяснить лишь помешательством. Загадки человеческой психики.

Зигмунд Фрейд тоже интересовался войной. Интересовался с точки зрения психоанализа. И всё, что касалось «индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие», было предметом его изучения. Он считал воину естественным проявлением «инстинкта агрессии» присущего человеку. В переписке с Эйнштейном Фрейд сообщал: «Кажется, что эта вещь вполне естественная; несомненно, она имеет под собой здоровую биологическую основу и фактически её вряд ли можно избежать».

Фрейд подметил в войне такое, что разом может охладить романтический пыл — военный невроз. Спустя полвека в военной медицине появилось целое направление — боевые психические травмы (БПТ). Помните «Вьетнамский синдром», «Афганский синдром»? Можно быть уверенным что были «Польский синдром», «Нарвский синдром» и т. д. И случаи паники в войсках отмечались во все времена и во все времена солдаты кончали жизнь самоубийством или прибегали к членовредительству.

«…Полководец — отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель — своего взвода. (…) Здесь не отводится места идеям отечества национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии. Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, и, как показывают примеры великих военачальников — Цезаря, Валленштейна и Наполеона, — такие идеи для прочности армии не обязательны. Прусский милитаризм убедился в Первую мировую войну в том, что военные неврозы, разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста отдельного человека против роли, которая отводится ему в армии. Среди причин, вызывавших заболевания, наиболее частой было чёрствое обращение начальников с рядовым человеком из народа. Каждый человек связан, с одной стороны, с полководцем, а с другой стороны — с другими массовыми индивидами. Главное явление массовой психологии — несвобода в массе отдельного человека.

Паника возникает, когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что ни один приказ начальника не удостаивается более внимания, и каждый печётся о себе, с другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается на свободу гигантский бессмысленный страх. Конечно, здесь легко возразить, что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что оказался сильнее всех связей и забот о других. Но нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та же армия, охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной и даже большей опасности; „именно в этом и состоит сущность паники, что она непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему поводу“.

Теперь, когда человек с опасностью один на один, он, конечно, оценивает её выше.

Но страх и в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие заражения (индукции).

Страх у отдельного человека вызывается или размерами опасности, или прекращением связей. Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей.

Если потеряна связь с полководцем, то рассыпаются и взаимные связи между отдельными людьми».

Страх… Война это страх. Безумный, всепоглощающий, животный страх. Если его не учитывать, войну никогда не удастся понять хотя бы чуть-чуть. Она так и останется в представлении обывателя игрой в солдатиков.

Но среди дьявольского грохота, под визжащим свинцом, под взмахами сабель и огненных взрывов мечутся живые люди, чья плоть с такой лёгкостью пронзается, рубится, рвётся, горит… Живым людям свойственно чувство страха. Но в этом кошмаре нужно действовать: бежать, драться, убивать и быть убитым. «Вставай, вперёд!» — кричит командир залёгшему бойцу. «Не могу!» — стонет тот, вжавшись в землю. «Почему не можешь?!» — «Убьют!» — «Ну и убьют, на то и война…»

Кто посмеет сказать, что это не страшно?

«В самом деле, что такое страх перед бедностью и нищетою, охватывающий и преследующий студента, по сравнению с тем страхом, который овладевает солдатом, когда он в осаждённой крепости стоит на часах и чувствует, что неприятель ведёт подкоп, а ему никак нельзя уйти с поста и избежать столь грозной опасности? Единственно, что он может сделать, это дать знать своему начальнику, и начальник постарается отвести угрозу контрминою, а его дело стоять смирно, с трепетом ожидая, что вот-вот он без помощи крыльев взлетит под облака или же, отнюдь не по своей доброй воле, низвергнется в пропасть. А если и это, по-вашему, опасность небольшая, то не менее страшно, а пожалуй, даже и пострашнее, когда в открытом море две галеры идут на абордажный приступ, сойдутся, сцепятся вплотную, а солдату приходится стоять на таране в два фута шириной. Да притом ещё он видит перед собой столько же грозящих ему прислужников смерти, сколько с неприятельской стороны наведено на него огнестрельных орудий, находящихся на расстоянии копья, сознаёт, что один неосторожный шаг — и он отправится обозревать Нептуновы подводные владения, и всё же из чувства чести бесстрашно подставляет грудь под пули и пытается по узенькой дощечке пробраться на вражеское судно. Но ещё удивительнее вот что: стоит одному упасть туда, откуда он уже не выберется до скончания века, и на его место становится другой, а если и этот канет в морскую пучину, подстерегающую его, словно врага, на смену ему ринутся ещё и ещё, и не заметишь, как они столь же незаметно сгинут. Да, подобной смелости и дерзновения ни в каком другом бою не увидишь. Благословенны счастливые времена, не знавшие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрельных орудий, изобретатель коих, я убеждён, получил награду в преисподней за своё дьявольское изобретение, с помощью которого чья-нибудь трусливая и подлая рука может отнять ныне жизнь у доблестного кавальеро. Он полон решимости и отваги, этот кавальеро, той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые сердца, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля (выпущенная человеком, который, может статься, сам испугался вспышки, произведённой выстрелом из этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того, кто достоин был наслаждаться ею долгие годы».