Разрушающие себя - Яна Мелевич

Меня трясет, и, хватая ртом воздух, сквозь слезы смеюсь, ударяя по рулю раз, другой и третий. Гоша не реагирует на звуки клаксона. За время моей работы на радио в «Часе правды» он настолько привык к моим приступам, что больше не пытается помочь. Ни секс, ни терапия, ни нормальная жизнь не могут вытравить всю грязь из моей головы.

Моя мать была шизофреничкой, и приступы агрессии сменялись безудержной любовью. Мой отец — слабовольный, меланхоличный раб чужих желаний. Ни разу за всю жизнь он не попытался меня защитить. Просто сдался одним прекрасным днем, оставив после себя запах пороха, мамину кровь на моих руках и свою собственную по стенам большого, празднично украшенного зала. Дед считал, что лучше всего детей воспитывают подвал, хлеб с водой и купленные, лживые друзья, которые за моей спиной тыкали пальцем, смеясь над каждой неудачей.

Собственным поступкам я не нахожу оправданий. Я поступал часто как настоящий подонок и давно осознал, что это было моим собственным решением. Хоть Гриша называл это «стокгольмским синдромом», я никогда не делал попыток вырваться из порочного круга. Возможно, мне было не дано. А может, просто не хотел.

Захлопнув двери, иду в сторону входа. Достаю карту-ключ и киваю Георгию, заметив его внимательный взгляд, направленный на меня.

— Сегодня пятнадцать минут, — равнодушно бросает он, отворачиваясь.

Господи, кто считает время этих приступов слабости?

— Да насрать, — отвечаю, входя внутрь светлого холла со светлой плиткой на полу, и здороваюсь с администратором.

Редкие работники — из тех, что работают в ночную смену — попадаются мне на пути до лифта. Наташа Погребняк, Глеб Лосев, Макс Панкеев — они идут домой отсыпаться, привычно бросая слова приветствия и прощания. За год работы мы не стали друзьями, даже приятелями. От каждой вечеринки я отказывался, не ходил на корпоративы, и конце концов меня перестали куда-то звать.

Я знал, что им нужно. Никита Воронцов — из тех самых Воронцовых. Его сумасшедшая тетка, которая подожгла собственный дом с заложниками и собственным племянником да мужем. Ах, это ведь дико интересно! СМИ с большим удовольствием обсуждали этот случай, штурмуя клинику, где я находился на лечении. Они пытались добраться до всех, кто был очевидцем произошедшего, но даже наша горничная, вызвавшая тогда полицию, ничего не рассказала. Просто собрала вещи, едва улеглись страсти, и уехала, ни разу не оглянувшись.

Никита Воронцов — наркоман, мажор, наследник большого состояния, несмотря на то, что большая часть ушла на благотворительность. Им не нужен я. Им нужно мое грязное белье, хоть многие и пытались выдать это за попытку помощи.

Вранье. Они всегда лгут. Это же люди.

В кабинке лифта жму нужную кнопку и слышу звонок. Достаю смартфон, нисколько не удивившись тому, что стоило его включить, как меня тут же атаковал звонками Сташенко. Не знаю, почему он до сих пор возится со мной. В отличие от меня, своих демонов Рома полностью преодолел.

«Ты на работе?»

Делаю вдох полной грудью, прислоняясь спиной к задней стенке, разглядывая плакат с номерами горячей линии в случае остановки лифта или пожара.

— Ага. Три ночи, дети должны спать. Анька не одобрит, — отвечаю спокойно, потому что таблетка наконец-то начала действовать.

«Это я просила тебе позвонить. Он собирался искать тебя по городу».

Женский голос с интонацией возмущения вызывает кривую улыбку. Они еще даже не съехались, а она уже там командует. Какой из нее будет психотерапевт?

«Ты правда думал, что можно выключить телефон и забить хрен?»

Двери со скрежетом раскрываются, а мой взгляд устремлен на стоящую впереди парочку. Опускаю руку со смартфоном, потому что нет смысла разговаривать с парой, которая стоит перед тобой у двери студии. В синих глазах Ромы Сташенко, помимо раздражения, настоящее беспокойство. Он наклоняет голову набок, ожидая моих действий, и готовый при случае меня встряхнуть. Рядом Аня смотрит с любопытством, ободряюще улыбается, но за рукав своего мужчины держится крепко.

Раскрываю объятия и делаю шаг вперед, притворно веселым голос крича на весь этаж:

— Я приехал, зайки! Где красная дорожка? А фанфары? Рома, не дыши так тяжело, ты уже старый и тебе вредно волноваться. Просто подумай о риске инфаркта после тридцати…

Самое главное для радио — его слушатели. Знай врага в лицо, даже если это часовое радиошоу с откровениями из жизни участников. «Час правды» — это возможность открыто высказать всю накопившуюся боль в эфире, не боясь увидеть или услышать осуждения в ответ. В маленькой студии со звукоизоляцией, наушниками, микрофоном и компьютером я словно нахожусь по ту сторону жизни. Наблюдаю за тем, как проживает свои мгновения каждый позвонивший и попавший к нам в эфир через строгий отбор редактора.

«Я долго не мог понять, что меня мучает. Знаете, это настоящий отстой. Ну типа ты живешь, радуешься вроде, а на душе тоска. Иногда я вижу размытый образ у кровати. Мама снова приходит, гладит по голове, утешает…»

Нытье. Нытье. Нытье.

Люди плачутся о проблемах. Вот сейчас анонимный слушатель рассказывает нам про свою мать. Добрую, всепрощающую женщину, которая совсем недавно ушла из жизни после тяжелой болезни. Радоваться бы, что отмучилась. А он ревет в эфире в три ручья и вспоминает, как мамочка учила его третью бывшую жену варить борщ. Подозреваю, две первые тоже ушли не в самоволку.

— Сергей, я думаю, ваша мама сейчас наблюдает за вами с небес и очень огорчается тому, что вы никак не решитесь получить помощь. Ведь вам тяжело, вы очень страдаете.

Ее голос чуть хрипловатый, размеренный и в то же время твердый. Она знает, о чем говорит и всегда находит нужные слова для слушателей. Пока я тут играю роль диджея, периодически отвлекаясь на пару язвительных шуток в адрес очередного нытика — моя коллега вывозит очередную тонну грязи из души маменькиного соплежуя.

Вот как оно у нее получается?

— Слышали, Сергей? Страдания — путь в никуда. Больше пользы обществу, дружочек. И, в конце концов, у тебя остался рецепт маминого борща! — шипение по ту сторону матового темного стекла не скрывает ни шумы в наушниках, ни удивленный возглас Сереженьки.

Если серьезно, я здесь работаю столько времени, а все еще не понял чудотворный принцип работы чувства солидарности. Оно во мне умерло давно и безвозвратно. Солнышко, недовольно пыхтя, проговоривает:

— А сейчас мы прослушаем новый хит Брати Брайта и вернемся к вам совсем скоро с новой историей…

Сейчас она меня снова отчитает. Рома бы порадовался, потому что Солнышко — самый глупый псевдоним у ведущей на радио — делает это куда лучше и профессиональнее. О, какие у нее эпитеты, метафоры и художественные обороты. Иногда мне почти стыдно. Самую малость, но пробирает аж до души.

— Никита!

Хмыкаю и стягиваю наушники, привычно поднимаясь с кресла. Нас отделяет тонкая перегородка из стекла и вечно запертая дверь. Это условие, которого мы придерживаемся с начала нашей совместной работы: никакого личного общения, никаких контактов. Она — Солнышко, я — Эгоист. И хотя я давно назвал свое имя, девушка по ту сторону студии по-прежнему свое не назвала. Не настаиваю, атмосфера тайны придает некую пикантность нашим полудружеским отношениям, если их так можно назвать.