Меня зовут Бёрди - Франко Маннара

Он быстро понял, что с ней неладно, после смерти отца, сгоревшего от рака в неполных пятьдесят лет. У нее развился целый ряд фобий, с которыми она боролась, глотая таблетки. В разные дни она не могла выносить то толпу, то клещей, то лифты или животных и начала прямо-таки с одержимостью говорить о своих якобы дворянских титулах – Паоло так и не узнал, существовали ли они на самом деле. Целыми днями она проклинала Гарибальди, обвиняя его в том, что в пору объединения Италии он лишил семью ее покойного мужа титула виконтов Дзафферана – это имя будто бы досталось им от поселения на склонах Этны, над Катанией, где-то на востоке Сицилии.

– Все бандиты, коммунисты, завистники. И все им сходит с рук, да все им сходит с рук… – талдычила она и запиралась в своей комнате.

В последние месяцы она из нее практически не выходила. Приступы тревоги становились все острее, а фразы все бессмысленнее. Он слышал через дверь, как она говорила с отцом, сама задавала вопросы и сама отвечала.

Паоло проводил дома минимум времени, тягостная атмосфера распространялась в квартире, как яд, отравляя все, к чему она прикасалась. Он предпочитал бежать прочь, боясь, что и его накроет, шастать тенью в темных закоулках сумерек, теряться среди фасадов османовских зданий и в ночных барах, каждый вечер в другом. Поболтать ни о чем с белобрысым дылдой, который пьет пастис за пастисом и ненавидит весь мир. Посмотреть на блондиночку, потягивающую мохито в ожидании подруги. Побеседовать о татуировках с барменшей, которая скучает и улыбается только завсегдатаям. Что угодно, лишь бы не это чувство, наваливавшееся на него, стоило вставить ключ в замочную скважину. Он возвращался не раньше четырех утра и падал без сил на кровать, зная, что в этот час мать уже спит, оглушенная снотворным.

И всегда один и тот же сон:

Я иду по парапету.

Мои глаза устремлены на воду.

Вода серая, коричневая, мутная, пронизанная холодом и металлом.

Моя рука еще сжимает канат, он помогает мне удерживать равновесие лицом к ветру.

Луна стоит высоко, располосованная клочьями серых туч.

Пена внизу рассказывает истории о верховьях, о далях, о том, что говорится там, на вершинах гор. В этот час их не видно, больше не видно.

Надо дождаться дня.

Ткань моих брюк хлещет по ногам, щеки морщатся от силы ветра.

Я жду знака.

В этом доме никого нет.

Я жду знака.

Жду знака связи, высматриваю кого-то, кого-нибудь, жду, когда он свяжется со мной, чтобы я был, существовал в этом мире.

Я двигаюсь в этом пространстве, где живут мученик-отец и мутантка-мать, узница действия таблеток, и вижу их как сквозь туман.

А остальные сразу оказываются далеко.

Вне досягаемости.

И постоянное ожидание знака, чтобы кто-то узнал меня, высветил.

Чтобы я был, существовал.

Бродить по родительской квартире в поисках себя

в глазах матери, в глазах отца.

Той почвы, на которой я бы себя построил.

Начало долгого пути за пределы себя.

В сторону.

Это место я не занял, мне его никто не дал.

Не важно.

Так это было.

И он просыпался в поту.

Когда у матери диагностировали болезнь Альцгеймера, он, к стыду своему, почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч. Может быть, хоть забвение облегчит ее муки. В это самое время хлынули денежные проблемы. Годы и годы она без всяких весомых причин брала ссуды, которые и не думала возвращать. Напоминания и предупреждения так и сыпались в почтовый ящик. Паоло пришлось решиться, поместив ее в лечебницу, продать родительскую квартиру, чтобы заплатить долги. На оставшиеся деньги он купил себе двухкомнатную квартирку на улице Дудовиль. Хоть крыша над головой будет.

В конвертах из клиники – только счета да краткие отчеты о динамике ее состояния, которой нет. Он кладет их к предыдущим, на дальний край стола.

В 7.25 он припарковал мотоцикл на площади Бастилии и направился по улице Рокетт к дому 8. Греческая забегаловка еще не открылась, он зашел в бар чуть подальше и заказал кофе.

Виноваль смотрит на новобранца, облокотившегося на стойку, и говорит себе, что Паоло очень недурен. Ничего общего с записными сердцеедами из парижских сливок. Среднего роста, довольно худенький, он окружен аурой осознанной беспечности, свойственной людям, всегда пребывающим в движении. У этого парня с черными напомаженными волосами, почти такими же черными глазами и впалыми щеками есть в глазах что-то женственное, взгляд удивительно насыщен, будто бы задумчив, и это выражение борется с грубоватой мордашкой пазолиниевской шпаны. Да, верное слово, мордашка. Ни красивая, ни уродливая, но достаточно своеобразная, чтобы задержать внимание.

– Люблю пунктуальных людей.

Паоло обернулся и узнал детектива поодаль у стойки.

– Самое главное в нашем деле – точность и незаметность. С точностью все как будто неплохо, а вот над незаметностью придется еще поработать. Забудь про мотоциклетные сапожки и яркий рокерский прикид. Я принес тебе ветровку на всякий случай, а завтра надень кроссовки, возможно, придется много ходить.

– ОК.

– Малышка обычно не выходит раньше десяти, но я предпочитаю ничего не оставлять на волю случая. Принцип – ты идешь за ней следом, всегда, куда бы она ни пошла. Если войдет в дом, постарайся узнать, в какую квартиру она поднялась и кто в ней живет. Никогда не смотри ей в глаза и фотографируй всех, с кем она заговорит, даже контролера в метро. Ее мать думает, что она, возможно, приторговывает наркотой. Выясни, чем она промышляет, и постарайся сразу не спалиться. Возьми ветровку, сможешь быстро изменить вид. Грек открывается через тридцать минут.

– Хорошо.

– Справишься?

– Да.

– И последнее. Будешь пить, обедать или еще что – всегда плати сразу, как сделаешь заказ.

– Почему это?

– Поверь, так лучше. Ладно, отчет по телефону каждый час, если будут сдвиги, а если нет, звони в конце дня. Заканчиваешь в семь, – заключает Виноваль и, одним глотком допив кофе, прощается.

Паоло смотрит на ветровку в своей руке.

– Блин, надеюсь, никто не увидит меня в ней.

На улице он надевает куртку, глядя сквозь витрину перекусочной, как суетятся официанты, готовясь к открытию. Войдя – первый клиент дня, – устраивается на банкетке точно напротив дома 8. Продавцы действительно в курсе, принимают его, очевидно, за легавого в засаде. Это фишка недели. А забегаловка-то скорее турецкая, а не греческая. Двое за стойкой то и дело поглядывают в его сторону. Взгляды одновременно доверчивые и подозрительные. С одной стороны, рады помочь стражам порядка, с другой, говорит подспудная тревога тех, кто знает, что полиция не всегда ведет себя героически. Он быстро понимает, что в его интересах оставить их в подвешенном состоянии и старательно молчать.