Приеду к обеду. Мои истории с моей географией - Екатерина Рождественская

Под стать дому и персонажи жили там наистраннейшие, почти выдуманные.

Вот что пишет в мемуарах младшая дочь Перцова Зинаида, которая дожила до 100 лет в эмиграции на затерянном пиратском острове в Карибском море: «…жил в нашем доме известный оригинал и чудак – Поздняков. Свою квартиру из четырех громадных комнат он устроил необычайным образом. Самая большая, почти зала, была превращена в ванную (братья мои бывали у Позднякова, они подробно описали мне ее устройство). Пол и стены были затянуты черным сукном. Посреди комнаты, на специально сооруженном помосте, помещалась громадная черная мраморная ванна весом в 70 пудов. Вокруг горели оранжевые светильники. Огромные стенные зеркала отражали со всех сторон сидевшего в ванне. Другая комната была превращена в зимний сад: паркет засыпан песком и уставлен зелеными растениями и садовой мебелью. Гостиная была прелестная – с тигровыми шкурами и художественной мебелью из карельской березы. Хозяин принимал в ней посетителей в древнегреческой тоге и сандалиях на босу ногу, причем на ногте большого пальца сияла бриллиантовая монограмма. Прислуживал ему негр в красной ливрее, всегда сопровождаемый черным мопсом с большим красным бантом! Вот этой-то фантастической квартирой и прельстился вначале Лев Давыдович Троцкий, который переехал в наш дом. Не знаю только, заимствовал ли он также у Позднякова его греческую тогу и сандалии!»

Троцкий Троцким, но еще там жили Фальк, который раз в неделю устраивал выставки на чердаке, Альтман, Куприн, часто бывала Вера Холодная и много другого творческого люда, не зря дом прозвали «Московским Монпарнасом».

В подвале дома какое-то время пело и плясало кабаре «Летучая мышь» под управлением Никиты Балиева, который был, кстати, учителем замечательной певицы Аллы Баяновой.

Сейчас Дом Перцова выглядит как обычный офис с рабочими комнатами, в которых есть компьютеры, скоросшиватели и бумажки в файликах. Впрочем, кое- что в интерьерах осталось от начала прошлого века, совсем чуть-чуть, и это страшно любопытные детали ушедшей перцовской жизни. Например, удивительная деревянная лестница, пронизывающая всю хозяйскую часть дома. Ее как раз и украшают вырезанные из дерева, гладенькие и до блеска отполированные за сто лет прикосновений совы, которые сидят на перилах каждого пролета. Еще сохранилась деревянная входная группа с птицей сирин, которую видно и на старых фотографиях. Вход, который был прорублен слева, теперь почему-то находится справа. Остался и старый гардероб (изнутри он был в советское время обит для красоты линолеумом), и еще двери в кабинеты некоторых главковских начальников.

Вот такой дом. И всегда, проезжая мимо, смотрю в окна второго этажа.

Бабушкины окна. А по дороге к ним на лестнице Марфа, Люба и Зина.

В московских монастырях совершенно другое ощущение города, он как бы рядом, иногда и слышен, но ты его совершенно не чувствуешь. Словно высаживаешься на островок, где и время не бежит, а плывет, где и люди не по делам, а по зову души, где даже трава зеленее и небо выше. Тянет иногда в такие места. Хожу.

Вот один из таких дней. Просто записки, ощущения, ничего более.

Решили с детьми поехать в музей Москвы, что на Крымском, там большой блошиный рынок. Походили, поглазели, проголодались. Думали-гадали, где поблизости перекусить. Ездили, круги наворачивали, Садовое закрыто, там велогонка, рванули через мост мимо института моего на Комсомольский, там решили свернуть направо и оказались около Новодевичьего. Совершенно случайно, просто дорога привела. На углу нашли кафе хорошее, посидели тихо, поели и пошли через дорогу. Монастырь открыт, потому что праздник великий. Не подумайте, что я каждый день хожу на службу, совсем нет, но тут само собой получилось, без усилий и размышлений, ноги сами привели. Здесь совсем уже не Москва, за этими толстыми, изъеденными временем стенами. И словами-то не объяснить ощущение. Вроде и не видела ничего особенного, но от увиденного голова закружилась и ком предательский к горлу подступил. Хотя, если так подумать, правда, ничего особенного. Может, я просто с годами слишком впечатлительная стала и жизнь воспринимаю иначе, чем в юности, оно и понятно.

Встретила старинную монахиню, лет под сто, с палочкой, которая медленно и уверенно шла к храму мимо таких же вековых, как и она сама, деревьев. Посетители, абсолютно пришлые люди, почтительно отступали и кланялись – сила от этой старицы шла неимоверная.

Чуть дальше, у могилы русскому поэту Владимиру Соловьеву, сидел, сгорбившись, бородатый мужчина с подростком. Мальчик елозил пальцами по экрану телефона, яростно убивая наступающих монстров, а папа, скорей всего, это был папа, что-то вполголоса говорил ему без остановки. И знаете, что он говорил, вернее, читал?

Именно, Владимира Соловьева. Наглядно. Вот тут лежит поэт, а вот то, что он писал. Мужчина читал и читал с мрачноватым видом, сын возил пальцами по экранчику, я улыбалась, разглядывая памятник и очень старалась на них не смотреть, неприлично все-таки.

Пошла дальше по аллейке. Все деревья громадные, сказочные, с дуплами, обжитые птицами и белками. Новорожденные заботливо посажены рядом с пожилыми, в распорочку, на месте уже ушедших. Через сто лет вымахают.

Памятники все старинные, с шестнадцатого века есть, но в основном век девятнадцатый: от геройских бородинцев во главе с Денисом Давыдовым и всей его доблестной семьей до генерала Брусилова – помните, «Брусиловский прорыв»?

Лежит тут среди всех прочих и девица Горелкина, карлица при императорском дворе Елизаветы. Насмотрелась, видимо, на прелести мирской жизни и постриглась в монахини, грехи за всех замаливать.

Князья Трубецкие тоже покоятся, декабрист Муравьев-Апостол, писатель Писемский, почти вся профессура Московского Университета 19 века, купцы и фрейлины, врачи и монахи. На чьих-то могилах одуванчики растут, где-то уже отцвели тюльпаны, скамья покосившаяся стоит – как давно, сколько десятилетий назад последний раз сидели на них пра-пра-пра-правнуки?

Птица ко мне прилетела, у ног почему-то шастала, не пугалась. Трясогузка с чем-то съедобным в клюве. Бегала вокруг по дорожке, хлопотала, головку поднимала, вглядывалась.

Мужчина подошел, здравствуйте, говорит, вы как? Ничего, говорю, спасибо. Вы держитесь, говорит. Кивнул и ушел. Я держалась…

Пошла дальше, мимо Смоленского, дубов и скамеек к кельям монашьим. Тут все вне времени, как двести лет назад было, и так через двести лет, дай бог, будет – нехитрые палисаднички у каждого входа с ирисами, проклюнувшимися люпинами и душистым монастырским разнотравьем, да кормушки птичьи на сиреневых цветущих кустах. И дальше, за углом, калина в самом цвету.

А еще обожаю ходить в монастырские трапезные, даже когда не голодна. И в тот раз пошла. Покой, умиротворение, простая вкусная еда, посетители без суеты и спеха. И вот приметила в трапезной тетушку. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. И еще деталь – она была совершенно беззубой, эта тетушка.