Шоколадная ворона - Саша Канес

Не секрет, что во внешности африканские корни обычно доминируют. Кожей и чертами лица я, как и мать, – типичная тигре. Впрочем, как и она, я не негритянка – основная часть населения Эфиопии в принципе не относится к негроидной расе: амхара, ороми и тигре, наряду с жителями юга Индии, являются самыми темнокожими европеоидами. Такая же и я. Исключение – зеленый цвет моих глаз, унаследованный от папы. У темнокожих людей не бывает глаз такого цвета. Как это получилось у меня – загадка для докторов и генетиков.

После моего появления на свет родители переехали из бесприютного офицерского общежития в восемнадцатиметровую комнату в служебной двухкомнатной квартире. Такое жилье на последнем этаже хрущевки было пределом того, на что мог рассчитывать молодой майор с незаладившейся карьерой.

Ему, правда, пообещали при первой возможности предоставить отдельную жилплощадь. Но первой возможности так и не представилось. Да и последней, собственно, тоже. Отца все-таки направили за границу еще раз – теперь в Афганистан.

Маме пришлось устроиться на работу в городскую клиническую больницу через полтора месяца после родов – иначе место врача-инфекциониста мог занять кто-то другой. Она осталась одна с грудной дочкой на руках под вечно протекающим потолком дожидаться мужа. Помогать маме было некому, кроме разве что нашего замечательного соседа Алексея Матвеевича. Он готов был помогать во всем, но пока я была совсем маленькой, ему было не справиться. Вот я и переходила от одной няни к другой чуть ли не каждый месяц.

Потом мама узнала, что она – вдова.

Наша квартира значилась в каком-то фонде временного офицерского жилья, и в нее так же временно пытались вселить вместо нас какого-то прапорщика, но за нас вступился бывший папин начальник, спасибо ему. И вот у нас с мамой осталась непонятно как оформленная та самая временная единица жилья – комната площадью семнадцать целых и семь десятых квадратных метра в двухкомнатной квартире с раздельным санузлом и пятиметровой кухней на две семьи. Сам дом был построен, разумеется, в далекие уже хрущевские времена.

Отец обещанного ему постоянного жилья так и не дождался. Постоянная у него только могила в глухом северном городке, на старом монастырском кладбище, где давно лежали и его родители. В советское время на этом кладбище хоронили усопших всех конфессий. Тогда доминировала единственная воинствующая религия – атеизм. Ни крестов, ни полумесяцев не выбивали на могильных плитах. Только на солдатских могилах оставались звезды... пятиконечные звезды, разумеется.

Несколько лет назад заботу о кладбище взяло на себя братство возрожденного мужского монастыря. Тигре, так же как и большинство прочих абиссинских племен, – христиане-ортодоксы. Русское православие испокон веков было самой родственной эфиопам конфессией. И, наверное, именно поэтому мне немного греет душу то, что над могилой моего отца, павшего за свою холодную родину, кроме равнодушной пятиконечной звезды, теперь появился еще и православный крест.

Нам рассказали, что вертолет «Ми-24» подбили под Кандагаром. Отец был ранен в ногу, но, несмотря на это, сумел удачно приземлиться, так что никто из экипажа и десантников не пострадал. Идти он не смог и приказал остальным уходить к своим за подмогой, пока он будет охранять боевую машину. Но своих отец не дождался. Через несколько дней обезображенное до неузнаваемости тело нашли внизу по течению пришедшие за водой солдаты. Шел восемьдесят восьмой год, мне еще не было трех лет. Я почти не помню отца. Но тот страшный ящик, в котором его привезли и который нам не дали открыть, до сих пор стоит перед моими глазами.

Юный музыкант выходил на той же станции, что и я. Затравленно косясь на шпану, он прошел к двери. Мы покинули вагон одновременно. Поддатые парни тоже вышли на платформу. Дальше наши пути с мальчиком расходились, но, обернувшись, я увидела, что те двое тоже идут за ним, и решила изменить маршрут, но пошла вслед на некотором отдалении.

В этом месте метро залегает неглубоко, и мы быстро оказались наверху. Моя станция расположена на окраине города. Большинство вынырнувших из метро направились к остановкам наземного транспорта, чтобы продолжить в суете и давке свой путь к дому. Мальчик со скрипкой пошел пешком. Он свернул с тротуара и двинулся через запущенный, поросший кустарником пустырь к старым дохрущевским постройкам, когда-то служившим общежитиями для многочисленных «лимитчиков», которые работали на расположенном неподалеку шинном заводе. Насколько мне известно, эти уродливые снаружи строения внутри изветшали и сгнили. Они до сих пор принадлежат городским властям. Их не ремонтируют, но и не сносят. С начала региональных конфликтов и кавказских войн эти здания стали заполнять беженцы, занимавшие каждый угол, где можно поставить раскладушку или хотя бы бросить узел со скарбом.

Семья мальчика, очевидно, жила в одном из этих домов, к которому вела через пустырь глинистая дорожка, едва присыпанная мелким гравием. Разумеется, ни о каком освещении не было и речи. Если бы не тусклый фонарь, укрепленный на крыше автобусной остановки, то тьма была бы почти абсолютной.

Мальчик, продолжая прижимать к себе музыкальный инструмент, почти бежал. Но те двое из вагона не отставали от него ни на шаг. Но, пьяные, они не обратили внимания на мои шаги за спиной. Один из парней вытащил из кармана фонарик и посветил на мальчика.

– Стоять, хаченыш! Стоять, говорю!

Мальчик дернулся и повернулся к преследователям.

– Где скрипку украл, сука?!

Один продолжал светить фонариком мальчику в лицо, а другой подошел к жертве вплотную и попытался выдернуть скрипку. Мальчик скрипку не отдал и немедленно получил удар в лицо, от которого повалился в придорожные колючие заросли.

– Пиликалка! Паустовский хренов! – хохотнул тот, что с фонариком.

Я уже была у него за спиной:

– Паустовский – это писатель, молодой человек! Паустовский – он не пиликалка и вообще не музыкант!

Пучок света немедленно уперся мне в лицо.

– Ишь ты, блин! И эта вонючая обезьяна тоже здесь!

Он сильно размахнулся и направил свой кулак мне в нос. Разумеется, непрофессионально! Разумеется, неловко! Я просто шагнула на двадцать сантиметров влево. Он едва удержал равновесие и, чтобы не упасть, выставил вперед правую ногу. Ожидаемо. Хорошо, что обулся не в какие-нибудь десантные сапоги с металлическими вкладками, а в обычные китайские кроссовки. Очень удобно. На подъеме стопы, прямо под шнуровкой, расположены ничем не защищенные тонкие косточки. По хрупкости они сравнимы с куриными. Мой ответ не был таким эффектным, как любят показывать в кинобоевиках, но зато он был мгновенным и действенным. Я ударила всей ступней. Вертикально. Так, чтобы поролоновый язычок его кроссовки не скользил и не смягчал удар. При таком направлении удара шнуровка только усиливает и ужесточает воздействие. Попала. Почувствовала характерный хруст – перелом! Знаю, это дикая боль! В подъеме на ноге очень много нервных окончаний.

Второй парень не разобрался, что произошло с приятелем. Со стороны все выглядело так, будто тот просто поскользнулся, подвернул ногу и с визгом полетел на землю. Я присела и подняла упавший в грязь карманный фонарик. Попутно, раз уж нагнулась, коротко и сильно ткнула оравшего негодяя в подвздошную область. Он сразу «ушел в астрал» и смолк.