Афганская бессонница - Сергей Васильевич Костин

Эсквайр кивнул. Его только чуть перекосило, когда я сказал «Контора» — они все говорили «Служба» или, по старинке, «Комитет». Но с остальным он был согласен.

— Но это был мой выбор. Хотя в сорок три уже давно понимаешь, что в девятнадцать лет с выбором легко ошибиться.

Я сделал паузу. Бородавочник уже давно понял, о чем я собирался говорить. Возможно, он ухватил это с самого начала. Не исключено даже, что он этого разговора ожидал уже несколько лет, много лет. Человек не только умный, но и великодушный спросил бы в этом месте: «Ты что, хочешь выйти из игры?» Или сказать: «Я понимаю, ты устал». Но это мог бы сделать человек, который готов меня отпустить. А Эсквайр такого намерения не обнаруживал. Но и я не собирался поджимать хвост.

— Так вот, вопрос, которым я все чаще задаюсь, — продолжил я, — зачем я это делаю? Все это! Я уже давно другой человек, не тот мальчишка, которого заманили края за далеким горизонтом и жизнь, полная приключений. Если честно, я никогда в жизни, уже тогда, не собирался сражаться за торжество коммунистических идей, за классовую солидарность трудящихся и прочую чушь. Да в это никто и не верил! Никто из моих друзей в Конторе, — я специально опять сказал в «Конторе», — и вы, Виктор Михайлович, не верили! Не пытайтесь меня убеждать! Для этого нужно было быть идиотом.

Я все-таки завелся. Чего меня понесло в коммунистическую идеологию? Никогда со мной такого не было, я про нее давным-давно забыл. Наверное, это виски. Я и в самолете себе не отказывал: от Нью-Йорка до Стамбула с пересадкой в Париже двенадцать часов лета, потом еще три часа до Москвы. Выпил — поспал, выпил — поспал. «Чивас Ригал» явно заявлял, что он — лишний. Но мало ли кто там что заявляет! Я посмотрел на свой стакан, сделал еще глоток и уселся поудобнее в кресле, надеясь, что теперь и Бородавочник что-нибудь скажет.

— Ты не упомянул самое главное, — наконец произнес он. — Это ведь был такой арм-рестлинг. Они жали на нас — мы жали на них. Перестань мы работать, они бы уже давно припечатали нас к столу.

— Что и произошло в итоге, вам так не кажется?

Бородавочник вдохнул полной ноздрей аромат того, что виртуально прилепилось к его верхней губе.

— Мы проиграли один подход. Проиграем второй — нас надолго вычеркнут из высшей лиги.

— Но теперь же у нас одни ценности! По крайней мере, на словах. Не будем уточнять, что на самом деле мухлюют и те, и другие.

Эсквайр оттолкнул свое офисное кресло начальника с высокой кожаной спинкой и, развернувшись на колесиках, встал из-за стола. Он прошелся вдоль стены, где когда-то, я помню, висел портрет Дзержинского, набранный из ценных пород дерева. Какой-нибудь умелец из ГУЛАГа корпел долгими зимними вечерами! Потом оттуда с цветной фотографии улыбался Ельцин с поднятым в рот-фронтовском приветствии кулаком. В гражданских организациях Ельцин улыбался и махал рукой. Теперь этот дух дошел и до Конторы — на фотографии новый президент Путин шагал куда-то в рубашке, придерживая за петельку заброшенный на спину пиджак.

— Тебе приятно вести этот разговор? — раздраженно спросил Эсквайр. — Мне — нет. То, что ты думаешь, я знаю. То, что я могу тебе ответить, ты знаешь тоже. Стоит продолжать?

Теперь была моя очередь молчать. Что, в сущности, они могли со мной сделать? Сдать меня властям Штатов? Вряд ли! Да, меня упрячут в тюрьму до конца моих дней, но такие вещи замолчать невозможно. С ними никто больше не захочет работать! Что тогда? Не убьют же они меня, в конце концов!

— Ты уйдешь, я уйду! — Эсквайр тоже завелся, хотя вряд ли он пил последние двадцать часов. Я еще не видел его таким. — Уйдут все, кто задает себе вопрос, зачем нужно делать то или другое, если это не приносит выгоды им лично. Мы им уступим место, этим людям? Или троечникам, которые будут верить всему, о чем им говорят на совещаниях?

Я, видимо, давно не был на их совещаниях. Все это было из серии бус из ракушек. Нельзя посылать людей на оседание в другую страну и через двадцать лет считать, что на самом деле они до сих пор живут у себя на родине.

Эсквайр по-прежнему ходил между окном и дверью: пять шагов туда, пять — обратно. Брюки — на нем был его привычный добротный серый костюм — были ему длинноваты и чуть волочились по полу за каблуками.

— Ты хочешь выйти из игры?

Он все-таки сказал это. Я, по слабости характера, заранее заготовил формулировку типа: «Я хотел бы уйти в бессрочный отпуск». Или «долгосрочный», если разговор пойдет жесткий. Но тут не знаю, что на меня нашло.

— Да, Виктор Михайлович, я хочу выйти из игры, — старательно выговаривая каждое слово, произнес я.

Мы смотрели друг другу прямо в глаза. У Эсквайра есть отвратительная манера щуриться, когда он раздражен — я называю это Змеиный Глаз. Он пользуется этим приемом, как гремучая змея пользуется трещотками на хвосте. Странное дело, в данном случае прибегать к крайнему методу устрашения он не стал. Он просто считал с меня информацию — я надеюсь, что он увидел в моем взгляде прямоту, нежелание продолжать жизнь во лжи и непреклонную решимость настоять на своем, — и в течение нескольких секунд усваивал ее.

Знаете, что он сделал потом? Он улыбнулся. И улыбка эта была почти человеческая. Бородавочник вернулся в свое кресло и взялся за бутылку.

— Ты чего не пьешь?

Вы заметили уже, что Эсквайр говорит мне «ты», а я ему — «вы». Мне это не очень нравится. Как человек, усвоивший либеральные ценности, я не хочу учитывать ни тот факт, что он — генерал-лейтенант, а я всего лишь подполковник, ни что у него таких, как я, в подчинении — если в нашем случае можно говорить о подчинении — человек сорок, если не больше. Я успокаиваю свое самолюбие тем, что он все же лет на пятнадцать старше.

Несмотря на мои протесты, Бородавочник долил виски и мне, и себе. Без тоста, даже без традиционного жеста, означающего, что каждый пьет за здоровье другого, мы пригубили стаканы. Я снова остро почувствовал, что каждый глоток для меня уже давно лишний. Я не пьянел, просто тошнота подкатывала все ближе.

— Ты у матери своей остановишься?

Мама — отец мой давно умер — жила в небольшой уютной даче в Жуковке. Место считается — и реально стало — очень дорогим, но я со своими заработками могу позволить себе поселить ее с максимумом удобств. На мамином участке были сосны, за забором виднелась река, самолеты — что в Подмосковье большая редкость — над домом не летали. Главное, об этом позаботилась уже Контора, дача располагалась на территории поселка Совмина и прямым телефоном соединялась с медпунктом. Так что мама была там в полной безопасности.

— Ну хорошо. Поклон ей от меня передавай!

Теперь Бородавочник качнул перед моим носом бокалом — за мое или за ее, мамино, здоровье — и снова пригубил. И вот что я теперь должен думать? Он с легким сердцем отпускает меня на все четыре стороны? Или просьба моя настолько немыслима, что тут и говорить не о чем? Или просто: сменим пластинку, я тебя услышал, а серьезно поговорим в другой раз?