Государство чести. Монархия – будущее России - Анна Шафран

Получается, что демократия реально не существует и в традиционно демократических странах. Точнее, существует – отчасти как помеха управлению, отчасти как пропагандистская маскировка, необходимая для публичной легитимности власти. Вебер, правда, вопрос о публичной легитимности не ставил, разрабатывая идеальную схему управления. Для управления, повторим, демократия – только помеха.

Схема Вебера работает в европейской культуре именно благодаря ее «платоничности»: европеец стремится к формализации всего и вся, как помните, отмечал Победоносцев, считая его тлетворным для общественной жизни и существования государства. Применительно к России Победоносцев был, безусловно, прав, но Россия как минимум в этом отношении совсем не Европа. В европейской культуре это стремление, равно как и отношение к труду, имеет религиозный (в тойнбиевском смысле) характер.

В России религиозность иная. В основном она описывается православием, но не будем забывать: какое-то время у нас торжествовал коммунизм, который также стоит рассматривать как форму религии. Так или иначе эта религиозность не совпадает с европейской. Показательно, что религиозную обособленность России от Европы считали принципиально важной для развития страны такие идеологические оппоненты, как Н. Я. Данилевский и его последовательный критик В. С. Соловьев. Последний предлагал России слиться в экстазе с Европой через объединение церквей. Предложение Соловьева можно назвать даже не утопическим, а идеологическим, имея в виду определение Мангейма, согласно которому идеология – это трансцендентная общественному бытию система взглядов, которая, в отличие от утопии, ни на что не может повлиять. Для Соловьева унификация церковной жизни России и Европы казалась абсолютно нормальной. Но реальная российская религиозность, как уже говорилось, чужда формальной универсальности.

Сегодня вопрос о «вхождении России в европейский дом» очищен, с одной стороны, от иллюзий в стиле Соловьева, но с другой – этот вопрос не может быть поставлен корректно, если не подчеркнуть его религиозно-культурологический характер. Как мы видели, европейские «социальные технологии» (термин Мангейма) и европейский капитализм надстраиваются над определенной религиозностью. Поэтому введение капитализма и демократии в России, превращение нашего общества в «цивилизованное» либо невозможно, либо чревато в лучшем случае двоеверием и кардинальным (до неузнаваемости) изменением культуры, а в худшем – полным развалом культуры. Именно этот процесс и начал происходить на наших глазах до того момента, пока власть не стабилизировалась и «демократические институты» не заняли более скромное место в нашей жизни.

Звучит парадоксально на первый взгляд, но европейские ценности опасны именно тем, что не могут заменить нам наши собственные ориентиры. Они способны функционировать только в качестве карго-структур, фальшивок, вытесняя русскую культуру, но ничего не давая взамен.

У нас демократия не может служить легитимности, культ денег не может служить трудолюбию, культ удачи не может способствовать честности. И легитимность, и трудолюбие, и честность у нас растут совершенно на другой почве и питаются совершенно другими соками. Если эту почву поменять, они просто исчезнут. Вместе с нами.

Русский дух

Данная пессимистическая позиция основана на том, что российское отношение к реальности вообще и к таким социальным реалиям, как государство и богатство, в частности – не просто отличается от европейского, но прямо ему противоположно.

Не только Россию нельзя понять умом, но и вообще что бы то ни было с российской точки зрения недостаточно (а в ряде случаев не принято) понимать умом. Наше отношение к формальным схемам хорошо выражается пословицей «Словами делу не поможешь», а также дзен-буддистским высказыванием «Где официально не протащить и муравья, там частным образом проедет экипаж».

Противоположность российской традиционной трудовой этики аналогичной протестантской вполне очевидна и вызвана объективными причинами, связанными в том числе с крепостным правом и незаинтересованностью крестьянина в результатах своего труда («все равно барин все заберет»). Поэтому «русская лень» – это миф, просто русскому человеку важно понимать, кто воспользуется результатами его работы. Для себя или близких людей человек будет выкладываться на все сто.

То же самое происходит, если речь идет о спасении страны. В годы Великой Отечественной голодные рабочие и крестьяне, среди которых большинство составляли женщины и подростки, совершали настоящие трудовые подвиги для того, чтобы обеспечить фронт оружием, одеждой и продуктами.

Не соответствует нашим культурным установкам и протестантская бережливость, доходящая до абсурда, когда в целях экономии воды спускает воду в унитазе лишь последний из членов семьи. «Широкая русская душа» этого категорически не приемлет.

Принципиально отличается от европейского российское отношение к государству. Пока власть не обладает божественной легитимностью, нетождественность государственных отношений общественным отношениям как таковым для русского человека остается непреложной истиной. Выход из этой ситуации возможен лишь путем обожествления власти, на котором настаивал Победоносцев.

Другое дело – Европа. В Европе (особенно в Германии) доложить «куда следует» о случайно замеченном нарушении законности – не со зла, а просто «чтобы был порядок» – считается нормой. У нас же такое действие однозначно расценивается как подлость. Английский «бобби», по мнению рядового англичанина, стоит на страже традиционных британских «свобод», русский же «мент» имеет, мягко говоря, несколько иную репутацию среди простых граждан. Наконец, российское отношение к юридическим формам является частным случаем уже указанного негативного отношения к любым формальным схемам.

Только очень сильное государство – в форме самодержавия как официального, так и «неофициального», советского – может взять на себя функции источника религиозности; только путем активнейшей самосакрализации российское государство может уберечься от немедленного бунта.

К концу советского периода самодержавная государственность разрушилась, и в свои права полновластно вступил трайбализм, отпали последние препятствия для окончательной трайбализации отношений власти в нашей культуре. «Демократические институты» не помешали этому процессу, поскольку являются не формой государственности, а только формой маскировки реальных отношений и, в частности, реальных властителей. «Введение цивилизации» в России как раз и означало бы перевод «демократических институтов» из разряда маскировки в разряд реально действующих отношений. Из всего сказанного выше следует, что и ценность, и возможность такого перевода сомнительны.

Нарастающая трайбализация вызвала в свою очередь дальнейшее разгосударствление общественной жизни. То, что пресса упорно называет социальной апатией, не имеет на самом деле никакого отношения к апатии. Люди, пользуясь новыми возможностями и подстегиваемые обострившейся экономической необходимостью, все активнее включаются в ту или иную деятельность, но при этом действительно все реже, по сравнению с первыми днями постсоветского периода, принимают участие в «демократических процедурах», поскольку все отчетливее понимают их малую важность на фоне реальной жизни.

Некоторое время ради самосохранения государственные структуры вынуждены были занимать рядовое положение среди прочих трайбалистических, так называемых «мафиозных», структур. Сегодня ситуация начала выправляться, но до идеала еще далеко. «Апатия», точнее игнорирование государства, сохраняется, если не считать протестной активности. Однако протестная активность, которая, казалось бы, ведется во славу тех самых «демократических институтов», в реальности складывается из стремления отдельных лидеров протеста пролезть к «кормушке» и из желания всех остальных видеть легитимную власть. Легитимность связывают с