Выжить в Сталинграде - Ганс Дибольд

После того как все были подвергнуты этой процедуре, а русские исчерпали запас ругательств, они ушли, избавив нас не только от часов, но и от страха, что все мы без разбора будем расстреляны. На этот раз часов лишился и коварный Поспишил, который перед этим воспользовался своим знанием чешского. Не успели эти визитеры уйти, как в подвале появился рослый русский офицер, остановил их, заставил Поспишила рассказать, что произошло, выслушал, достал пистолет и направил его на вымогателя часов, сказав, что сейчас пристрелит его как собаку. Офицер гремел так, что я стал опасаться, что рухнет простреленный во многих местах купол. Офицер заставил мародера вернуть часы, сказал, что его зовут лейтенант Н. и что он останется с нами до утра.

Тогда доктор Маркштейн попросил разрешения перенести к нам раненых, находившихся в непосредственной близости от подвала, а также наведаться в медицинские подразделения дивизии. Это предприятие требовало немалого мужества. Просьбу Маркштейна удовлетворили, и он ушел в сопровождении переводчика. Мы тоже воспользовались полученным разрешением и принялись, в сопровождении красноармейцев, носить возбужденных и оцепеневших раненых из близлежащих укрытий в подвал. Потом стали ждать возвращения Маркштейна. Миновало несколько часов томительного ожидания, прежде чем он вернулся. Маркштейн, который побывал на уцелевшем медпункте первой роты, рассказал нам, что там работает врач из Праги доктор Штейн, а врач из Вены, доктор Апфельталер, накануне умер от ран, сказав: «Надо же, какое совпадение, мой брат умер в этот же день, ровно год назад!»

Доктор Маркштейн отослал часть наших консервов доктору Штейну; кроме того, он договорился с русскими о переводе обоих медпунктов — нашего и доктора Штейна — в бывший госпиталь третьей мотопехотной дивизии, расположенный в зданий, примыкавшем к зданию ГПУ.

Мы отправились в тот дом, сопровождаемые русскими офицерами и переводчиками. Во внешнем дворе сидели и лежали глазевшие на нас солдаты вспомогательных и хозяйственных служб. Они варили еду на маленьких костерках, периодически стреляли из трофейных немецких ракетниц, болтались по двору с оружием, поигрывали цепями для очистки стволов и поглядывали на нас с нескрываемой враждебностью. Это были не те отборные, великолепные боевые войска, солдаты которых протянули нам руку помощи. Теперь стало понятно, откуда являлись к нам мрачные визитеры, вымогавшие часы. Одновременно мы поняли, насколько своевременным был наш перевод в настоящий госпиталь из импровизированного убежища. В подвале мы были в полной изоляции и безвестности.

У входа в наше новое помещение — одноэтажный барак — стояли полевые кухни. За ними виднелась запертая дверь склада, слева — вход в операционную. Здесь же находился вход, ведущий на лестницу в подвал. Однако главное помещение располагалось на первом этаже и было достаточно просторным, чтобы разместить в нем раненых. Кроме того, помещение это хорошо проветривалось. К нам вышли русский комиссар и переводчик Кришек. Кришек был немец из Полыни, проповедник какой- то американской секты. Это был высокий, худой, бледный мужчина с черной, вечно трясущейся бородкой и слабым дрожащим голосом. Госпиталь был передан под начало комиссару. Он объявил нам, что обеспечит необходимый порядок. Если мы будем хорошо работать, то госпиталь будет считаться образцовым, а это принесет веем нам немалую пользу.

Комиссар составил расписание нарядов, проверил запасы продовольствия, установил его нормы и запер в помещении склада. У входа, чтобы нам никто не досаждал, была поставлена охрана. Комиссар, крепко сбитый, коренастый мужчина, производил впечатление серьезного, решительного и надежного человека.

Мы вернулись в свой старый подвал и принялись выносить оттуда походные кровати и перетаскивать их в новое помещение. Здесь я столкнулся с майором-хирургом из Владивостока. Мы обменялись улыбками, как старые знакомые.

Когда я притащил одну кровать, меня заметил комиссар, и сразу запретил мне, как врачу, таскать кровати.

Мало-помалу мы собрали всех находившихся в ближайшей округе раненых и, как могли, разместили их на новом месте. К нам перебрался и доктор Фриц Штейн с ранеными и персоналом. Из подвала нам осталось перенести несколько шинелей и носилок. Взяв с собой пару легкораненых, я пошел с ними за вещами, но у входа в подвал уже поставили часового. Он не обращал внимания на повязки с красным крестом и не слушал наших просьб — он лишь наставил на нас винтовку.

Из коридоров бывшего здания ГПУ тянуло дымом, пылью и холодом. Вернуться туда нам мешал жесткий взгляд красноармейца и сверкающий ствол винтовки.

Как я уже упоминал, мы переехали в бывший полевой госпиталь мотопехотной дивизии. Госпиталь был хорошо оснащен и оборудован. Часть инструментов русские вывезли, но в госпитале остался достаточный запас инструментов, перевязочных материалов и медикаментов. Больных наблюдали окулист, терапевт и два хирурга. Окулист, пожилой низкорослый господин с резкими чертами лица и проницательными глазами, был также начальником госпиталя. Он был ранен в голову осколком немецкого снаряда, и это уже после прекращения сопротивления. Лицо его выглядело очень старым под повязкой. Один из хирургов, доктор Мертенс из Фюрстенвальде, был очень милым, обходительным и, я бы сказал, светским человеком и к тому же превосходным профессионалом. За несколько дней до переезда он ампутировал плечо нашему старшему фельдфебелю Шмидту и произвел репозицию перелома бедра унтер-офицеру медицинского корпуса Йозефу Вольфебергеру. Шмидт и Вольфебергер доставили нам еще много хлопот, но и тот и другой в августе сорок пятого вернулись в родную Австрию. Ассистентом в операционной работал несравненный Кубе. С наполовину лукавой, наполовину печальной улыбкой на молодом угрюмом лице он проворно подавал нам скальпели, ножницы, шарики, зажимы и мази; он изо всех сил старался сгладить напряженность, возникшую между старыми врачами и нами, вновь прибывшими.

По прибытии мы сразу направились в подвал, представиться начальнику госпиталя. Подвал состоял из двух помещений — внешнего и внутреннего. Больные и раненые были размещены во внешнем помещении. Вдоль стен располагались трехъярусные койки. Насколько мы могли судить в тусклом свете самодельных, изготовленных из консервных банок светильников, все койки были заняты. Врачи, офицеры и переводчики жили во внутреннем помещении. Нас неприятно удивил оказанный нам холодный прием. Трудности не сблизили, а разъединили нас. Мы пришли работать, принесли с собой консервы и кофе. Потом мы легли на наши походные кровати и стали ждать. Нашим представителем стал доктор Маркштейн — он вел переговоры со старыми врачами. В помещении стоял устойчивый запах керосина, грязных бинтов и табака. Один из раненых вдруг окликнул меня по имени. Это был доктор Лихтенвагнер из Верхней Австрии. Он был ранен в верхнюю челюсть. Я подошел и мы обменялись рукопожатиями. Мне было очень приятно его видеть. Через полгода, летом 1943 года, он умер, и я снова держал его руку в своей.

Доктору Маркштейну удалось договориться с начальником госпиталя о том, что мы — вновь прибывшие — будем продолжать лечить своих раненых. При дружеском содействии угрюмого Кубе, не провоцируя лишних трений, мы продолжали перевязывать и лечить солдат, переведенных из подвала ГПУ.