Выжить в Сталинграде - Ганс Дибольд

Госпиталем руководил генерал, военный хирург Шмиден — дивизионный врач мотопехотной дивизии. За его спиной стояли доктор Лейтнер и доктор Майр — оба из Верхней Австрии. С ними были протестантский капеллан Приснер и майор В. У входа нас ждали переводчик Шлессер и два фельдшера Кроненберг и Роснер — оба из Вены.

Мы обменялись рукопожатиями с врачами. Нам показали наши спальные места. В сопровождении фельдшера мы вернулись в галерею и пошли налево, в ее внутреннюю часть. Красноватый свет жестяной лампы освещал стены в мрачные багровые тона. Пламя немилосердно чадило, и черный дым, словно траурный стяг, поднимался к потолку. Закопченные стены казались жирными и липкими.

Галерея была очень узкой, ее ширина едва ли превышала рост человека. Еще несколько шагов и нам пришлось внимательно смотреть под ноги, чтобы не задеть бинты, которыми были перевязаны обмороженные конечности лежавших вдоль стен солдат. Раненые лежали вплотную друг к другу, поперек галереи, прямо на земляном полу. В неверном красноватом свете импровизированного фонаря мы скорее угадали, чем увидели, что дальше галерея разветвляется. Повсюду лежали тесно прижатые друг к другу человеческие тела, завернутые в закопченные тряпки. Время от времени раненые — иногда совсем рядом, иногда вдалеке — принимались громко кричать от невыносимой боли. Видимо, сосед случайно касался обмороженной ноги или раны на руке.

Фельдшер привел нас в обширное боковое помещение. Помещение было разделено на две половины столбами. Своим голыми темными стенами помещение напоминало морг. Но оказалось, что здесь жили фельдшера, санитары, водоносы и работники кухни. Большая часть людей была чем-то занята; некоторые отдыхали, лежа на нарах; остальных мы не видели, только слышали их голоса. На столе, стоявшем между столбами, тускло мерцая, горела обычная, сделанная из жестянки лампа. Рядом со столом стоял стул с умывальным тазом. Наш санитар Куммер сколотил из досок двухъярусные нары и поставил их в дальнем правом углу. Доктор Маркштейн выбрал верхнюю койку на стороне, обращенной к помещению, доктор Штейн занял среднее место, а мне досталось место у стены. Куммер, Францль и Бец заняли нижний ярус. Мы оставили на месте шинели, вещевые мешки и отправились к начальнику госпиталя, доложить, что готовы приступить к работе. Хирург доктор Штейн был направлен в операционную, а доктору Маркштейну и мне было поручено лечить раненых в галереях — по две на каждого из нас. В других галереях раненых и больных вели доктор Лейтнер и доктор Майр.

В помощь каждому из нас выделили по одному санитару. Мне достался Францль. В комнатке, оборудованной под медицинский пункт, нам вручили картонную коробку без крышки с небольшим количеством перевязочного материала и медицинских принадлежностей, а также огарок свечи. Теперь мы могли приступить к работе.

Бункер Тимошенко, как окрестили немецкие солдаты это превращенное в госпиталь подземелье, раньше, очевидно, служил огромным бомбоубежищем, оснащенным вентиляционными шахтами, электрическим освещением и водостоком. Когда окруженная 6-я немецкая армия оказалась запертой в Сталинграде, нашлись горячие головы, решившие организовать здесь второй Алькасар[1]. Помещения и галереи бункера Тимошенко были забиты ранеными, и в эту бездонную бочку, в этот нескончаемый лабиринт подземных ходов продолжали доставлять все новых и новых раненых и больных. Потом в течение нескольких дней вход в бункер находился на ничейной земле. Русские регулярно убивали водоносов, осмелившихся высунуть нос из подземелья. Потом пришли русские, увели из бункера всех ходячих раненых — небольшую горстку, и сняли все электрооборудование. Со временем вентиляционные шахты обвалились, а водосток засорился. Тепло в галереях сохранялось благодаря скоплению в них множества людей, а выдыхаемая ими влага конденсировалась на стенах в виде тошнотворных подтеков. Лампы аварийного освещения были сделаны из консервных банок с тряпками вместо настоящих фитилей. Эти импровизированные лампы мы заправляли керосином. Но ламп было мало, взять их было негде, а иногда не хватало и керосина. Электрические провода были из стен выдернуты, а оставшийся изоляционный материал шел на изготовление факелов. В последней галерее дальнего конца бункера царил непроглядный мрак. Крошечное пламя ламп мерцало и гасло — как искры жизни многих раненых и больных.

Общая длина галерей, проложенных на глубине двадцати метров, составляла около четырех километров. Расположены галереи были в шахматном порядке. Из подземелья было четыре выхода, ориентированных по странам света. Длинная галерея, в которую мы вошли, спустившись в бункер, открывалась на юг, в сторону, противоположную от русла Царицы. Остался открытым также западный туннель. Через этот выход выносили умерших. Восточный и южный входы были замурованы. Главные галереи соединялись между собой поперечными перемычками. Одна из них обвалилась, превратившись в слепой проулок. В этом тупике я впоследствии организовал изолятор, куда помещались больные дифтерией. Кроме того, в стенах были выбиты большие и маленькие помещения, в одном из которых я устроил изолятор для первых случаев сыпного тифа. В этом изоляторе умер Хаси, ставший одной из первых жертв тифозной эпидемии. Еще одно боковое помещение стало прибежищем для больного, мучившего своих терпеливых товарищей манией преследования. Почти в самом конце галереи, через которую мы вошли в бункер, располагалась операционная — узкая комната с тремя столами, двумя лампами и самыми необходимыми инструментами, ампулами и анестетиками. Параллельно операционной располагалось помещение с койками. Здесь жили заготовщики дров и люди, выносившие трупы умерших, — из числа немногих ходячих раненых. К этому помещению примыкала наша спальня, а дальше была расположена аптека. В противоположной стене галереи была комната начальника госпиталя — это помещение располагалось ближе всего к входу в галерею. Источник освещения везде был один и тот же — коптящие самодельные керосиновые лампы, красноватые огоньки которых только сгущали мрак. Господствовал один цвет — черный. Казалось, плотная черная ткань накинута на все лица и руки людей, пытавшихся дышать и жить в этой безнадежной атмосфере.

К вечеру всех врачей вызвали к русскому коменданту госпиталя. Он жил в пристройке к гаражу, а окно в боковой стенке гаража было окном его комнаты. До войны он был учителем русского языка в Казани. Когда мы пришли, он дружелюбно поговорил с нами, угостил сигаретами, поинтересовался, откуда мы, и обменялся несколькими любезностями с доктором Шмиденом.

Как мы уже заметили по приезде, у входа в гараж стояли полевые кухни. Здесь мы ежедневно получали горячий чай и хлеб из расчета одна буханка на десять — двенадцать человек. Кроме того, мы получали суп из воды, проса и кусочков соленой рыбы. Позже в суп стали добавлять кусочки мяса и подсолнечное масло. Когда в суп добавили подсолнечное масло, у солдат начались расстройства желудка. После этого растительное масло изъяли из рациона.

По заведенному у русских порядку, те, кто работал, получали еды больше, чем те, кто не работал или был не в состоянии работать. Как в здании ГПУ, так и здесь доктор Маркштейн был вынужден от имени новоприбывших вести переговоры о выделении нам справедливого продовольственного пайка. По- прежнему преобладало мнение, что выжить можно только проявляя безудержный эгоизм. Мало кто принимал в расчет, что если погибнет сообщество, то оно потянет за собой и каждого индивида. Даже наша врачебная работа сосредоточилась на оказании помощи отдельным раненым и больным, а не на улучшении общих условий жизни. Доктор Шмиден был настоящим добрым отцом для больных, благородным человеком и хорошим врачом. Но без властных полномочий, без права отдавать приказы и распоряжения он не мог противостоять действиям коменданта, который перевел всех способных к труду раненых в Бекетовку. Подступиться к коменданту было невозможно. Но, вероятно, русские и сами были не в состоянии обеспечить в нужных количествах поставку продовольствия, белья, свежего воздуха, света и тепла. Вывезти раненых означало обречь их на верную смерть в зимней заснеженной степи. Вероятно, все это и вынуждало Шмидена к бездействию. Однако русские очень скоро пришли к выводу, что это бездействие — следствие враждебности или даже осознанного намерения уморить раненых и больных, чтобы лишить Советский Союз рабочей силы и тем самым причинить ему ущерб. Долгое время мы даже не подозревали, что русские действительно так считали. Мы понимали только, что русские всерьез думали, будто мы намеренно и сознательно обрекали наших товарищей на смерть, и открыто обвиняли нас в этом. Они не понимали, что невыносимые условия были следствием невыносимых трудностей и полного развала и упадка. Русские подозревали нас в злом умысле и неумении работать. Только после того, как мы научились внятно разговаривать с русскими, наша врачебная работа стала мало-помалу налаживаться. С этого момента мы поняли, что можем рассчитывать на помощь русских, а они, в свою очередь, поняли, что могут рассчитывать на наше безусловное сотрудничество. Но до этого нам предстояло пройти долгий и мучительный путь.