Танкисты. Новые интервью - Артем Драбкин

– Коленька, родненький, всех до одного! Как раз приехал хозяин обедать. Бомба прямо в дом попала… А я нечаянно полезла в погреб – достать крынку, да там и осталась.

Я развернулся, оглушенный. Какая злость, какая ненависть: «Да я ж их рвать буду!» Механик все понял, молчит.

Рванули назад. Подъезжаем к заводу, стоит мой командир:

– Стоп! Где был? Откуда?

Смотрит мне в глаза:

– Где твоя рота, Орлов?

Ответил ему:

– В Рынке.

– Где ты был?

Я ему честно все рассказал. Он так подумал, подумал…

– Давай немедленно в роту! Сейчас немцы попрут. В случае чего, если кто-то… скажи, что выполнял мой приказ.

Ты понимаешь? В такой ситуации он остался человеком! А ведь мог меня на месте застрелить или сдать куда следует. И был бы прав… А я еще, помню, на обратном пути гляжу – бумага висит на столбе. Думаю: «Что такое? Сюда ехал, не было бумаги, а обратно еду – есть бумага». Крикнул: «Старший, сбегай, сорви бумагу». Он сорвал, приносит. На плотной такой бумаге приговор коменданта города, подписанный каким-то майором. Все просто: «За мародерство расстрелять семь человек, включая одну женщину». Вот какая суровость жизни! А комендантом гарнизона был командир дивизии НКВД полковник Сараев. Отличный, кстати, мужик. Мы с ним там пересекались. По результатам боев его дивизия стала гвардейской.

Вернулся в роту. Несколько дней вел бои. А 28-го вечером к нам на помощь подошла знаменитая 124-я мотострелковая бригада, командовал которой не менее знаменитый полковник Горохов. Мне ставят задачу: с утра 29-го от завода снова атаковать вдоль Волги в направлении Мокрая Мечетка. Рынок к тому времени мы вроде опять сдали. После очередной атаки в районе Спартановки встречаю подполковника, танкиста. Молодой, стройный красавец в кожанке, перетянутой ремнями. Представился нам: «Командир танковой бригады Житнев. Наслышан о вас. Хорошо воюете. А мы только что пробились с запада. Вот мои танки». Показывает на кустарник. Там стояло несколько легких танков и два-три Т-34. Виднелись и противотанковые орудия. Это были остатки разгромленной 99-й бригады Житнева. Меня переподчинили ему как командиру, у которого имелся штаб. Он очень обрадовался, приняв мою роту. А мне тем более было очень важно, что у меня теперь есть настоящий командир и хоть кто-то теперь мною управляет.

Нам ставилась задача атаковать высоту северо-западнее Рынка. Пространства для маневра там особо нет. Прямо в Спартановке встали в боевой порядок. За нами двинулись остатки пеших танкистов и морская пехота группы Горохова. Пошли. Вокруг закипело. Вдруг удар… Танк круто рвануло влево. Заорал механику-водителю: «Вперед, вперед!» Стоим! Что делать? Вспомнил, чему учили в Орловском училище: «Командир должен перейти в другой танк и продолжить управлять боем». А как это сделать – задача. Кругом разрывы, стрельба… Ну, я приоткрыл люк, гляжу – недалеко от меня танк, до него метров тридцать-сорок. Движется потихонечку в моем направлении. Молодчина! Заметил, что мой танк крутнуло. Выскакиваю на землю, вижу, как он открывает люк. И только я попытался прыгнуть на закрылки, чтобы забраться в танк, как получаю сильнейший удар в голову – меня сбило пулей. Упал. В голове звон. Ощупал руками…

Пуля попала в гребень танкошлема, не поранив головы, ушла под ларингофоны (?). Однако сам удар был такой, как будто кто-то по голове ударил оглоблей. Это все длилось лишь мгновение. Сознания я не терял. Поднимаюсь, снова лезу на гусеницу. Еще удар. В плечо! Вторая пуля перебила ремень и разорвала гимнастерку. Уже командир того танка выскочил, лежит, смотрит на меня. Опять поднимаюсь… Третья пуля! На этот раз в грудь. Эта уложила меня плотно. С того момента ничего не помню. Пришел в себя несколько дней спустя, уже на той стороне Волги, в госпитале…

Сквозное ранение. Не тяжелое в принципе, если быстро окажут помощь. Однако я тогда потерял много крови. Вначале даже, помню, вроде руками еще пытался что-то сделать, а потом все – поплыл. Как переправлялись, все события и эпизоды, знаю только со слов одного раненого старшего лейтенанта, артиллериста. У него было перебито плечо. В те дни раненых поступало необычайно много, врачи их не успевали обрабатывать. Он рассказывал, что уступил мне свое место в машине, которая шла к переправе, а сам ехал на подножке, схватившись за ручку двери.

Потом на катере плыли. Загрузили два катера, как он рассказывал. Тот, что ушел раньше нас минуты на две-три раньше, – потопили. А наш проскочил. Раненых выгрузили на песок, и мы там лежали двое суток. Потом нас повезли в Ахтубу. Я был обессилен абсолютно, но спасибо девочкам-санитаркам, выходили: они меня кормили, поили, перевязывали…

Потом где-то в степи в Казахстане с поездом что-то случилось. Кто-то кричал, что нас подбили. Эшелон остановился. Народ побежал куда мог. Каким-то образом меня с вагона стащили. Я тут хоть впервые по-человечески оправился. А когда поезд тронулся, все, кто смог, добежали и сели, а мы, немощные, остались. Этот старший лейтенант мог добежать и уехать, но опять остался со мной. Своей здоровой рукой он помогал мне застегивать и натягивать мои галифе…

Поезд ушел. Нас человек десять. Собрались у железной дороги, голосуем. Поезда редкие, но есть. Проходят, но не останавливаются. А здесь ночь быстро наступает. Считай, это уже сентябрь месяц: днем жарища страшная, а ночью – холод. Причем темень приходит внезапно. У нас ни спичек, ни одежды. Все раздеты, в нижних рубашках. Некоторые вообще в одних подштанниках. Ну, как-то собрались, набрали ковыля и прямо на железной дороге построили нечто вроде шалаша. Такую кучу набрали, чтоб поезд остановился в любом случае. И как на счастье, утром идет поезд, и тоже санитарный, на нем флаги с красными крестами. Он остановился, нас забрали. Опять куда-то везут, и никто не знает куда. Но главное, что мы в тепле едем в поезде, хотя и в маленькой душегубке. Вдруг к нам является энкавэдэшник, какой-то мелкий особист из охраны: «Кто такие? Откуда? Документики».

А у нас ни у кого документов нет абсолютно, поезд-то ушел. Он допрашивал-допрашивал, убедился, что мы не дезертиры, и вроде отвязался. Но сопровождал нас до прибытия. Поезд останавливается на станции – город Энгельс. Это была столица Автономной Республики немцев Поволжья.

Начали нас распределять в госпиталь, и тот старший лейтенант опять со мной попал. Ему не положено было со мной, но я уговорил тетю Машу.

Сначала я заметно пошел на поправку. А потом буквально через три-четыре дня у меня поднялась температура до 41. Привет – началось заражение в легких, в груди. Старшая медсестра вдруг подкатила и говорит: «Коля, знаешь что, давай-ка продиктуй письмо домой, родителям. Давай напишем. Мало ли что бывает. Сейчас состоялся консилиум. Тебя и еще двух-трех определили в доходяги. Ты диктуй, а там видно будет». Ответил ей, что писать не буду. Не так твердо, как сейчас говорю, но все-таки отказался.

Потом эта тетя Маша откуда-то узнала, что в город прибыл из Москвы какой-то выдающийся профессор с командой врачей для оказания консультативной помощи. А в Энгельсе было десять госпиталей. Он шел по графику: один день там, другой сям… Так вот эта старшая сестра, решив, что, пока он ходит по графику, мы концы отдадим, помчалась и нашла этого чудо-профессора. Тот дал согласие, приехал вне очереди к нам. После обследования он мне сам лично сделал небольшую операцию по очистке.