Свадебное путешествие - Шарль де Костер

Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.

— Гритье хочет есть, — сказала она, — что ей можно дать поесть?

— Крепкий бульон, — ответил Поль.

— Господи Боже, — заохала Розье, — я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.

— А какой-нибудь суп у вас есть?

Розье покраснела.

— Да, — сказала она, смущаясь, — но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.

— Несите ей какой уж есть, — отвечал доктор. — После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.

— Разумеется.

— Какое у вас вино?

— Бордо.

— Бордо подойдет.

Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:

— Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.

И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:

— Теперь пойду погрею суп для Гритье.

Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.

— Бросьте четыре связки, — сказал он, — у Гритье нет времени ждать.

— Четыре! — воскликнула Розье. — Да не хватит ли и трех?

И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.

Тем не менее он почти приказал Розье.

Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.

Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.

Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.

— Поднимайтесь, мсье, — говорила Розье, — поднимайтесь, моя дочь одета.

Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.

— Отчего же, — с излишней горячностью спросил он ее, — отчего вы не встали?

— Потому что мне лучше здесь, в постели.

— Достанет ли у вас сил подняться?

— Да, если я этого захочу.

— Почему же вы не хотите?

— Не хочу, и все.

— Что ж, ладно, — сказал он.

— Нет, вовсе и не ладно, — вмешалась Розье, — хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.

— Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.

Гритье соскочила с кровати.

— Мадемуазель, — сказал Поль, — сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.

Гритье послушалась.

Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.

Мать следила за ними, сложив руки и говоря:

— Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!

Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.

Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:

— Иисус Мария! Иисус Боже и Богородица! Зачем я пообещала такое дело?

Она вышла из комнаты.

Гритье поднялась и взяла Поля под правую руку. Прижавшись к нему всем телом, она спросила:

— Будь я вашей женой, вы подавали бы мне эту руку или другую?

— Вы знаете это лучше, чем я, — отвечал он.

— Дайте же мне другую…

— Извольте, м… мое дитя, — у него чуть было не вырвалось: «Маргерита».

— Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!

Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.

— Что вы на меня смотрите? — вдруг спросила Гритье.

— Не знаю, — отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.

Гритье живо возразила ему:

— Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?

— Да, слишком красивая.

— Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.

Он повиновался охотно.

— А знаете ли вы сами, — спросила она, — что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?

— И я вас! — воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.

Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.

Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.

— Знаешь ли ты, — молвил он совсем тихо, — что стыдно для взрослой девушки вроде тебя — давать молодому человеку себя целовать?

— Почему же нет, если мне это нравится?

— То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? — спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.

— Да, — ответила она.

— А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?

— Конечно.

— А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..

— Молчите! — перебила она сердито и властно.

Вошла Розье, неся в одной руке мешочек с деньгами, в другой — бумажник. Она присела за маленький столик, накрытый клеенкой, положила на него мешочек и бумажник и сурово воззрилась на Поля.

— Вы не ушли потому, что ждете, когда я вам заплачу, так? — сказала она.