Герои моего времени - Михаил Константинович Зарубин

На репетиции у Товстоногова иногда казалось, что он даже не прочитал пьесу. Это, конечно, было не так, это был его прием. Он любил на этом поиграть: мол, что вы мне подсунули, что это за пьеса? И начинал пояснять, работать… Очень ценил актерскую импровизацию: то, что мы приносили с собой на репетицию. Терпеть не мог, когда актер приходил, не продумав роль, ничего не мог предложить собственного.

— Должность Вас изменила? — спросил я.

— Я такой же, каким был в двадцать лет… Стал руководителем театра — ну и что? Отношения с коллегами остались прежними. В этом нет моей особой заслуги, просто так уж я воспитан. Никогда, даже в самые «звездные» часы, я старался не важничать, не заноситься. Хотя вижу, как некоторые артисты в таких ситуациях воспаряют прямо на глазах…

Стрелки на красивых старинных часах уже показывали начало нового дня. Сообразив, что задержался, я быстро оделся, и мы долго прощались, пока, наконец, за мной не захлопнулась гулкая железная дверь лифта.

Возбужденный, вдохновленный, помолодевший душой, я смело и бодро шагал по ночному городу. В насыщенном речной свежестью воздухе огни фонарей струили, казалось, густой, волна подобный свет, в его ряби дома становились похожими на театральные декорации. Троицкая площадь в этот час словно сама излучала свет, он поднимался ввысь и просветлял низкие ночные облака. А Нева, выплескивая свои волны на гранитные ступени, спускавшиеся к самой воде, как будто аплодировала этому световому волшебству.

После знаменательного для меня вечера наши встречи с Кириллом Юрьевичем и Валентиной Александровной стали довольно частыми. И сейчас слышу ее властный, предупреждающий голос — «Кира!» — если мы переступали определенную черту, сидя за рюмочкой «кофе». Когда она говорила, я весь подтягивался, как перед строгой учительницей. А Кирилл Юрьевич добродушно отшучивался: «Ну, Валя, мы по чуть-чуть»… Мне нравилось находиться рядом с ними: от них исходило тепло семьи. Наша дружба была продуктивной и обогащающей. Я много слушал и старался осмыслить услышанное, найти подтверждения словам Лаврова в литературе. Пытался понять: что же такое актер? И почему он так раним?

Вспомнилась статья Дидро «Парадокс об актере» (1773 г.), где философ размышлял о различии между правдой жизни и правдой искусства и говорил, что в условный художественный мир театра входит безусловное — живая человеческая индивидуальность актера. И актер должен перевоплотиться не в персонажа, а с помощью роли раскрыть самого себя, потаенные свои мысли и возможности. То есть стать воплощением искренности и правды. Как замечал Бернард Шоу, актеры — единственные на свете люди, которые не притворяются, что играют. А Г. А. Товстоногов вполне серьезно говорил, что «театр — это искусство правды, а его основная роль — достучаться до совести зрителя».

Кирилл Юрьевич объяснял все легче, даже шутливо:

— Человек, который всю жизнь актерствует на сцене, и в жизни от этого отказаться не может… Профессия накладывает отпечаток и на личность. Всё же замешано на «я», на моей душе, на моих нервах. Отсюда и обостренное чувство самолюбия, и комплексы, и обиды… В театре ко мне всегда хорошо относились. Это осталось и по сей день, несмотря на мою должность. Я тоже страдаю болезнью актерства — столько лет пробыл в этом вертепе, не мог не заразиться. Но поскольку моя молодость прошла в более здоровом обществе, не связанном с театром, — болезнь не фатальна. Может, поэтому так единогласно и проголосовали за меня, выбирая худруком…

Валентина Александровна с притворной досадой машет рукой: — театральные сплетни он узнает всегда последним, ни в каких коалициях и группах не участвует…

— Было несколько встреч в жизни, оказавших на меня большое влияние, — продолжал Лавров. — Прежде всего, с Константином Павловичем Хохловым в Киеве и его помощниками Николаем Алексеевичем Соколовым и Владимиром Александровичем Нелле-Влад. Да и весь театр Леси Украинки многому меня научил. Но главным стал, конечно, Товстоногов. Он был для меня и учителем, и образцом, и умным собеседником. И по сей день остается таким. Ну, а помимо нашего театра… Константин Михайлович Симонов, которого я узнал в последние годы его жизни. Юрий Павлович Герман: с ним познакомился, когда снимался в картинах по его сценариям: «Верьте мне, люди» и «Антонина». Незабываемое впечатление произвел на меня Виктор Петрович Астафьев. Мы виделись не часто, но активно переписывались: человек удивительной мудрости, принципиальности. Прошел всю войну солдатом-телефонистом, раненный-перераненный и физически, и духовно, но не потерявший веру в человека.

В начале весны Валентина Александровна заболела… У всех, кто ее знал, теплилась надежда — мол, все образуется, но она сгорела быстро, как свеча…

Казалось, мгновение прошло с того проникновенного вечера, когда мы втроем задушевно беседовали, а сейчас все изменилось, потому что не стало дорогого нам человека…

Похороны проходили в один из тех сырых и еще прохладных дней мая, когда деревья, словно в нерешительности, не спеша, высвобождают из клейких гнездышек почек крохотные зеленые листочки, и все вокруг наполняется долгожданным сладким родным запахом новой жизни. Но Валентина Александровна этого уже не видела…

В те трудные для Лаврова дни я старался быть рядом с ним, помогал ему в меру своих сил и возможностей. Бережно храню я это его откровенное признание:

«Дорогой Михаил Константинович! Хочу от всей души поблагодарить Вас за участие, которое Вы проявили в трудные для меня дни. Потерять человека, с которым вместе прожил сорок девять лет, — это очень тяжело… И как важно, что рядом есть друзья! Спасибо! Я очень ценю наши с Вами добрые отношения и верю в их продолжение.

Желаю Вам всего самого хорошего!

Спасибо за память о Валентине! Крепко обнимаю, Ваш Лавров».

По сей день повторяю в душе эти дорогие для меня слова: «Крепко обнимаю, Ваш Лавров!»

Глава третья. Театр и жизнь

Как строитель со стажем я знаю — зыбкость, ненадежность петербургских грунтов в центре старого города такова, что можно смело сказать: создатели Северной Венеции совершали подвиг, когда возводили дворцы среди непроходимых топей. И